Еще большие успехи были достигнуты в теории и создании
школы. Статьи, направленные на развитие его оригинальной концепции
хирургического вмешательства, вызывали немедленные живые дискуссии на
заседаниях Общества и в печати, как отечественной, так и, да-с, зарубежной.
Молодые врачи, идущие по его стопам, и среди них прежде всего талантливейший
Савва Китайгородский, гордо называли себя «градовцами». Словом... да что там...
как бы там ни было... ах, черт возьми...
Кто из этих «градовцев», кроме, может быть, Саввы,
когда-либо догадывался, что их кумир время от времени со стоном и скрежетом
зубовным валится на диван, набок, скатывается по кожаной наклонности на ковер,
стоит там на коленях, дико исподлобья оглядывает углы, умоляюще вскидывает
бородку к потолку, будто ищет икону, коих по наследственному позитивизму уж,
почитай, столетие Градовы в доме не держат. Еще и еще раз спрашивает он себя:
что же тогда произошло в Солдатёнковской больнице? «Ничего не произошло, я
просто был отстранен, со мной не посчитались, – говорит он себе сначала в
дерзкой гордыне, – как угодно, мол, считайте, Ваша Честь Верховный Судия,
но я себя ни лжецом, ни трусом не признаю».
Повыв, однако, немного и подергавшись, если Мэри вовремя не
войдет и не ринется к роялю, он начинает понемногу сдавать позиции. Ну,
спраздновал труса, да; ну, испугался Чека, но кто ж этих извергов не боится,
ну... Ну вот и все, Милосердный! И только уж на третьей фазе, опять же если
Мэри умудрится прохлопать развитие кризиса, Борис Никитич позволял себе
кое-какое рукоприкладство к своему гардеробу – то рубашку рванет на груди, как
кронштадтский матрос, то располосует жилет – и громко выкликает: «Соучастник!
Соучастник!»
Да, в эти минуты он себя полагал прямым соучастником
убийства главкома Фрунзе, и тут уж Мэри непременно появлялась с настойкой
брома, со своей теплой грудью и со спасительным Шопеном.
И не потому, конечно, так казнился Борис Никитич, что убит
был нарком, герой, могучий человек государства – ничем он был не лучше их всех,
такой же изверг, расстреливал пленных, – а потому, что это был пациент,
святое для врачебной совести тело.
К счастью, приступы такой несправедливости, вот именно
несправедливости по отношению к самому себе становились все реже. В спокойные
же дни если и вспоминал профессор Градов про ту октябрьскую ночь прошлого года,
то думал только о том, что же фактически сделали Рагозин и другие, чтобы
отправить командарма в нереальные реальности. Даже и сейчас, невзирая на почти
неприкрытый цинизм этих людей, коему он был свидетель, он не мог допустить, что
кто-нибудь из коллег оказался способен попросту, скажем, пересечь артерию. Ведь
не буденновцы все-таки, врачи же все-таки, врачи!
* * *
Зазвенел отдаленный трамвай. Счастливые дети проскальзывали
на велосипедах. Менее счастливые, но все-таки счастливые донельзя разгоняли
самодельные самокаты. С шумом взлетает грай грачей, мгновенно порождая вихрь
листопада.
Два друга с гимназических лет, профессор Борис Никитич
Градов и Леонид Валентинович Пулково, прогуливаются в классическом стиле
московской интеллигенции – шляпы чуть сдвинуты назад, пальто расстегнуты, руки
за спиной, лица освещены мыслью и обоюдной симпатией. Они то идут вдоль долгих
заборов, то удаляются в рощи, то выходят к трамвайной линии и тогда подзывают
Пифагора – тот тут же подскакивает с раскрытой лукавой пастью – и берут его на
поводок.
– Да, Бо, – чуть приостановился Пулково, –
третьего дня натолкнулся в «Вечерке» на сообщение о тебе. Что же ты не
хвастаешься? Назначен главным хирургом РККА! Ну, не гигант ли?
Градов слегка поморщился, однако принял предложенный
гимназический тон.
– Да-с, милостисдарь, мы теперь в генеральских чинах, не вам
чета. Мое превосходительство! Ты, жалкий физик, не можешь велосипеда себе
купить, а у меня «персоналка» с шофером-красноармейцем! Слопал? На здоровье!
Пулково залебезил вокруг с услужливой шляпой подхалима:
– Мы, ваше превосходительство, это дело даже очень понимаем
и уважаем, с нашим полным уважением...
Градов вдруг остановился и сердито ткнул тростью в ствол
ближайшей сосны:
– Я знаю, что ты имеешь в виду, Лё! Эти мои внезапные
выдвижения последнего года! Вчера еще без всяких чинов, а нынче уже и
завкафедрой, и главный консультант наркомздрава, вот теперь и РККА... – Он
все больше волновался и обращался уже вроде бы не к своему закадычному Лё, а
как бы бросал вызов некоей большой аудитории. – Ты, надеюсь, понимаешь,
что мне плевать на все эти чины?! Я всего лишь врач, только лишь русский врач,
как мой отец, и дед, и прадед! Ничего дурного я не сделал, решительно ничего
героического, но я всего лишь врач, а не... не...
Пулково ухватил друга под руку, повлек дальше по пустынной
аллее. Слева уже кружил, подпрыгивая и заглядывая в лицо, Пифагор.
– Ну, что ты так разволновался, Бо? От тебя не геройства
ждут, а добра, помощи...
Градов с благодарностью посмотрел на Пулково: этот всегда
найдет нужное слово.
– Вот именно, – сказал он уже мягче. – Вот только
оттого я и принимаю эти посты, ради больных. Ради медицины, Лё, ты понимаешь,
и, в частности, ради продвижения моей системы местной анестезии при полостных
операциях. Ты понимаешь, как это важно?
– Объясни, пожалуйста, – серьезно, как ученый ученому,
сказал Пулково.
Градов мгновенно увлекся, в лучших традициях ухватил друга
за пуговицу, потащил.
– Понимаешь, общий наркоз, во всяком случае, в том виде, как
он сейчас у нас применяется, весьма опасная штука. Малейшая передозировка, и
последствия могут быть... – Он вдруг осекся, будто пораженный
догадкой... – малейшая передозировка, и... – Он оперся плечом о ствол
сосны и тяжело задышал.
«Как это я раньше не догадался, – думал он. – Эфир
в смеси с хлороформом. Вогнали в своего командарма лишнюю бутыль проклятущей
смеси, и дело было сделано. Да-да, припоминаю, тогда еще мелькнуло, что пахнет
эфиром сильнее, чем обычно, но...»
Теперь уже опять Пулково тянул его.
– Ну, пойдем, пойдем, Бо! Давай-ка просто подышим,
помаршируем, разомнем старые кости!
Не менее четверти часа они быстро шли по просеке и не
разговаривали. Потом свернули в редкий березняк и разошлись среди высоких белых
стволов. Пифагор сновал между ними, как бы поддерживая коммуникацию. Вскоре,
впрочем, и другая коммуникация возникла, звуковая. Ее завел Леонид Валентинович,
явно напоминая Борису Никитичу те времена, когда они, гимназисты, вот так же
бродили по лесу, время от времени затевая оперные дуэты.
– Дай руку мне, красотка, – гулким басом запрашивал
Пулково.
– Нет, вам не даст красотка, – тенорком ответствовал
Градов, ну, сущий Собинов.
