Лес вскоре кончился. Оказавшись на обрыве над Москвой-рекой,
они пошли по его краю в сторону дома. Пулково, как с чувством выполненного
долга – находился, мол, надышался, – теперь раскуривал трубочку.
– Ну, а что у тебя, Лё? – спросил Градов.
– Со мной происходят странные вещи, – усмехнулся
Пулково. – С некоторого времени стал замечать за собой хвост.
– Хвост женщин, как всегда? – тепло улыбнулся Градов.
Вечный холостяк, физик пользовался в их кругу устойчивой репутацией сердцееда,
хотя никто не мог бы вспомнить никаких особенных фактов сердцеедства с его
стороны.
– Если бы женщины, – усмехнулся снова Пулково. –
Пока что за мной ходят мужчины с явным отпечатком Лубянки на лицах. Впрочем,
может быть, у них есть и женщины для этой цели.
– Они! Опять они! – воскликнул Градов. – Какого
черта им надо от тебя, Лё?
Физик пожал плечами:
– Просто понятия не имею. Неужто моя поездка в Англию,
переписка с Резерфордом? Право, смешно. Кого в ГПУ интересуют теоремы атомного
ядра?
Борис Никитич посмотрел сбоку на своего всегда такого
уверенного в себе и ироничного друга и вдруг подумал, что у того, возможно, нет
никого ближе, чем он, на свете.
– Слушай, Лё, хочешь я поговорю с кем-нибудь там у них,
наверху, попытаюсь узнать?
– Нет-нет, Бо, не нужно... Я, собственно, просто так тебе
сказал. Ну, на всякий пожарный...
– Слушай, Лё, почему бы тебе к нам не переехать? Скажем, на
полгода? Пусть они увидят, что ты не один, что у тебя большая семья.
Леонид Валентинович растроганно положил руку на плечо друга:
– Спасибо, Бо, но это уже лишнее. Сейчас все-таки не военный
коммунизм.
* * *
Вечером на даче состоялся один из тех ужинов, что
становились как бы вехами в жизни маленького клана, – полный сбор. Чаще
всего он объявлялся в связи с приездом из Минска комбрига Никиты и Вероники;
однако возможность всем увидеться была только внешним поводом. Каждый понимал,
что главная ценность полного сбора состоит в проверке прочности основ, в
оживлении того чувства цельности, от которого у мамы Мэри иногда просто
перехватывало дыхание.
Итак, все уже, или почти все, собрались вокруг стола, нет
только Нинки; егоза, разумеется, опаздывает.
– Где же эта чертова Нинка? – надувает губы капризная
Вероника.
Красавица за истекший год весьма раздулась, еле помещается в
широченном, специально сшитом полесском платье. Губы и нос у нее припухли,
каждую минуту она готова заплакать.
«Я старше Нинки на каких-нибудь несколько лет, – думает
она, – а вот сижу тут брюхатая, как деревенская дура, а Нинка небось
где-нибудь слушает Пастернака или у Мейерхольда крутится... И все Никита, это
все он, эгоист противный...»
Борис Никитич, сияя, потянулся к невестке, кольнул
бороденкой в щеку, поднял бокал, обращаясь к ее огромному животу:
– Уважаемый сэр Борис Четвертый! Надеюсь, вы меня слышите и
готовы подтвердить, что в отличие от нынешнего поколения революционеров вы
собираетесь восстановить и продолжить градовскую династию врачей!
Вероника скривила рот – шутка тестя показалась ей
тошнотворней всей расставленной на столе великолепной кулинарии. Никита
встревоженно к ней повернулся, но она все же преодолела отвращение и вдруг
неожиданно для себя ответила тестю вполне сносной, в позитивном ключе, шуткой
же:
– Он спрашивает, в какой медицинский институт поступать, в
Московский или Ленинградский?
Все вокруг замечательно захохотали.
– Что за вопрос?! – грозно взревел Борис III, то есть
профессор Градов. – В мой институт, конечно, к деду под крыло!
Все стали шумно чокаться и закусывать, а Вероника, опять же
к полному собственному изумлению, вдруг взалкала маринованных помидоров и
придвинула к себе целое блюдо.
Тут захлопали входные двери, протопали быстрые шаги, и в
столовую вбежала Нина; темно-каштановые волосы растрепаны, ярко-синие глаза
пылают в застойном юношеском вдохновении, воротник пальто поднят, под мышкой
портфель, на плече рюкзак с книгами.
– Привет, семейство!
Взвизгнув, бросилась к Веронике, поцелуй в губки и животик,
плюхнулась на коленки к брату-командиру, с трагической серьезностью пожала руку
брату-партработнику – «Наше вам, товарищи твердокаменные!» – будто английская
леди, протянула руку для поцелуя Леониду Валентиновичу Пулково и, наконец, всех
остальных одарила поцелуями. Самый нежный поцелуй достался, конечно, Пифочке,
Пифагору.
– Хотя бы по случаю приезда брата могла прийти
вовремя, – проворчала Мэри Вахтанговна.
Нина, еще не отдышавшись то ли от бега, то ли от буффонады,
а может быть, от «исторического возбуждения», вытащила из рюкзака свежий номер
«Нового мира», швырнула его на стол – пироги подпрыгнули.
– Ну-с, каково?! В городе дикий скандал! Сталинисты рычат от
ярости. Вообразите, ребята, весь тираж «Нового мира» с «Непогашенной луной»
конфискован! Совсем с ума посходили! У них почва уходит из-под ног, вот в чем
дело!
Все собравшиеся улыбались, глядя на возбужденную девчонку.
Даже мама Мэри хмурилась только притворно, с трудом скрывая обожание. Всерьез
хмурился лишь Кирилл. Он сурово постукивал пальцами по столу и смотрел на
сестру суженными глазами, едва ли не в стиле следователей ГПУ.
Нина же с изумлением вдруг поняла, что присутствующие, что
называется, «не в курсе». То, что буквально ярило факультет, да и вообще всю
«молодую Москву», здесь, в Серебряном Бору, было лишь каким-то отдаленным
звуком, вроде погромыхивания трамвая.
– Позвольте узнать, мисс, что это за «Луна», что наделала
такого шуму? – поинтересовался Пулково.
– Повесть Пильняка, неужели не слышали?
– А о чем эта повесть, малыш? – спросил отец.
– Ну, вы даете, народы! – захохотала Нина. –
Помните, прошлой осенью? Смерть командарма Фрунзе в Солдатёнковской больнице?
Ну вот, я еще не читала, но повесть именно об этом, Пильняк намекает на
подозрительные обстоятельства...
Она осеклась, заметив вдруг, что все лица за столом
окаменели.
– Что такое с вами, народы?
