Рестон в разговоре с Устряловым старался играть дурачка,
поверхностного американского газетчика.
– Все возвращается на круги своя, – продолжал
Устрялов, – ангел революции тихо отлетает от страны...
Рестон понимал, что он цитирует собственную книгу.
– Революционный жар уже позади... Победит не марксизм, а
электротехника... Посмотрите вокруг, сэр, на эти разительные перемены. Еще
вчера они требовали немедленного коммунизма, а сейчас расцветает частная
собственность. Вчера требовали мировой революции, а сегодня только и ищут
концессионных договоров с западной буржуазией. Вчера был воинствующий атеизм,
сегодня «компромисс с церковью»; вчера необузданный интернационализм, сегодня –
«учет патриотических настроений»; вчера прокламировался беспрекословный
антимилитаризм и антиимпериализм, давалась вольная всем народам России, сегодня
– «Красная Армия, гордость революции», а по сути дела, собиратель земель
российских. Страна обретает свою исконную историческую миссию «Евразии»...
По мере разгрузки подвод у «Славянского базара» движение по
Никольской хоть и черепашьим ходом, но восстанавливалось. Проплывали мимо живые
сцены и впрямь довольно оптимистической толпы. Октябрьский легкий морозец бодрил
уличных торговцев.
Торговка пирогами и кулебяками розовощекостью смахивала на
кустодиевскую купчиху. Веселый инвалид на деревянной ноге растягивал меха
гармошки. Рядом торговали какими-то чертиками в стеклянных банках. Проезжающему
американцу было невдомек, что диковинка называлась «Американский подводный
житель».
– Ба, открылась Сытинская книжная лавка! – воскликнул
Устрялов, обращаясь к американцу по-русски и как бы к своему, но потом,
сообразив, что тому ничего не говорит это название, с улыбкой прикоснулся к
твидовому колену. – В области литературы и искусства здесь сейчас полный
расцвет, сэр. Открыты кооперативные и частные издательства. Даже газеты, хоть и
все остались в руках большевиков, гораздо меньше пользуются трескучей
пропагандой и больше дают прямой информации. Словом, болезнь позади, Россия
стремительно выздоравливает!
С торцовой стены дома, что здесь, как и в Германии,
именуется брандмауэром, смотрела афиша кинофильма – некто в цилиндре,
смахивающий на Дугласа Фербенкса, завитая блондинка, которая вполне могла
оказаться Мэри Пикфорд. Там же какие-то жалкие рисунки в кубическом стиле,
большие буквы кириллицы. Если бы Рестон мог читать по-русски, он бы понял, что
рядом с афишей голливудского боевика наклеен призыв Санпросвета «Вошь и социализм
несовместимы!».
– Ну, что же люди партии, армии, тайной полиции? –
спросил он Устрялова (он произносил «Юстрелоу»). – Вам кажется, что и они
проходят такую же трансформацию?
С подвижностью, свойственной мягким славянским чертам, лицо
профессора переменило выражение экзальтации на серьезную, даже отчасти
тяжеловатую задумчивость.
– Вы затронули самую важную тему, Рестон. Видите ли, еще
вчера я называл большевиков «железными чудищами с чугунными сердцами, машинными
душами»... Хм, эта металлургия не так уж неуместна, если вспомнить некоторые
партийные клички – Молотов, Сталин...
– Сталин, кажется, один из... – перебил журналист.
– Генеральный секретарь Политбюро, – пояснил
Устрялов. – Основные вожди, кажется, не очень-то ему доверяют, но этот
грузин, похоже, представляет крепнущие умеренные силы. – Он продолжал: –
Только такие чудища с их страшными рефлекторами конденсированных энергий могли
сокрушить российскую твердыню, в которой скопилось перед революцией столько
порока. Однако сейчас... Видите ли, тут вступает в силу эрос власти, который у
этих людей очень сильно развит. Машинные теории вытесняются человеческой
плотью.
– Интересно, – пробормотал Рестон, непрерывно строча
«монбланом» на полях «бедекера». Устрялов усмехнулся – еще бы, мол, не
интересно.
– Мне кажется, этот процесс проходит во всех сферах, как в
партии, так и особенно в армии. Вы вроде обратили внимание на двух молодых
командиров возле аптеки. Какая выправка, какая стать! Это уже не расхристанные
чапаевцы, настоящие профессиональные военные, офицеры, хоть и в странной, на
западный взгляд, форме. Кстати, о форме. Принято считать, что она чуть ли не
самим Буденным придумана, а она, между прочим, была заготовлена еще в
шестнадцатом году по макетам художника Васнецова Виктора Михайловича, так что здесь
мы как бы видим прямую передачу традиции... Скифские мотивы, батенька мой,
память о пращурах!
Устрялов вдруг прервался на восклицательном знаке и
посмотрел на американца с неожиданным удивлением. Что он там пишет, как будто
понимает все, что я ему говорю? Кто из них вообще может это постичь, невнятицу
срединной земли, перемешанного за пятнадцать веков народа? Всякий раз
приходится обрывать себя на экзальтированной ноте. Сколько раз твердил себе –
держись британских правил. Understatement – вот краеугольный камень их
устойчивости. Он кашлянул:
– Что касается ОГПУ, или, как вы это называете, тайной
полиции... Как вы думаете, еще четыре года назад смог бы эмигрантский историк
разъезжать по Москве с иностранным журналистом в машине Наркоминдела?
– Значит, вы не боитесь? – спросил Рестон с прямотой
квотербека, посылающего мяч через полполя в зону противника.
Машина тем временем уже проехала всю Никольскую и
остановилась там, где ее, очевидно, просили остановить заранее, возле вычурного
фасада Верхних торговых рядов. Здесь профессор Устрялов и американец Тоунсенд
Рестон, представляющий влиятельную газету «Чикаго Трибюн», покинули экипаж и
далее проследовали пешком по направлению к Красной площади. Напрягая слух,
шофер еще некоторое время мог слышать высокий голос «сменовеховца»:
«...Разумеется, я понимаю, что мое положение до крайности двусмысленно, –
в кругах эмиграции многие считают меня едва ли не чекистом, а в Москве вот
Бухарин на днях объявил...»
Дальнейшее было покрыто гулом хлопотливой столицы.
Едва лишь две фигуры в английских пальто скрылись из виду, к
«паккарду» подошел некто в мерлушковой шапке, субъект с усиками из той породы,
что до революции назывались «гороховыми» и не изменились с той поры ни на йоту.
– Ну что, механик, о чем буржуи договаривались? –
обратился он к шоферу.
Шофер устало потер ладонью глаза и только после этого
посмотрел на обратившегося, да так посмотрел, что шпик сразу же осел, тут же
сообразил, что перед ним и не шофер вовсе.
– Уж не думаете ли вы, любезнейший, что я вам буду переводить
с английского?
Вдруг над Верхними торговыми рядами и над запруженными
улицами старого Китай-города полетели «белые мухи», первый, пока еще легкий и
бодрящий, снегопад осени 1925 года.
* * *
