Причина, по которой комдива Градова в этот раз вызвали в
Москву, была, с его точки зрения, несколько надуманной. Новый наркомвоенмор
Климент Ефремович Ворошилов делал большой доклад о современной военной
стратегии, что ж, прекрасно, в добрый час, но зачем же отрывать такое
количество командиров на местах от неотложных практических дел, в частности от
отработки взаимодействия кавалерии и танкеток в условиях наступательных действий
на лесостепной равнине? Да и в личном смысле эта поездка была в высшей степени
не ко времени – Вероника на последнем месяце беременности. Никита надеялся, что
она на этот раз останется в Минске под присмотром привычных и вполне опытных
врачей окружного госпиталя, которые к тому же знали все ее «бзики», но она и
слышать ничего не хотела: «Упустить поездку в родную Москву, в бурлящую
столицу, вырваться хоть на неделю из этого затхлого Минска; даже не думай об
этом!»
Провинциальное прозябание, бессмысленная трата «лучших лет»
были едва ли не главными темами их домашних разговоров. В лучшие дни он шутил с
женой, называя ее «четвертой чеховской сестрой» с этим их вечным журавлиным
кличем: «В Москву, в Москву!»; в худшие, когда она впадала в кромешный мрак, Никита
иной раз попросту выскакивал из дома и отправлялся без всякого дела в штаб, где
часто сидел в темном кабинете и отгонял свои собственные, кронштадтские мраки.
И вот теперь он сидит в большом конференц-зале наркомата,
смотрит на лоснящуюся физиономию докладчика, а думает только о жене, о том,
что, не дай Бог, это начнется у нее в каких-нибудь Петровских линиях или в
Лубянском пассаже, куда она, конечно же, отправилась инспектировать модные
лавки.
Ворошилов, похоже, просто наслаждался своей ролью
главнокомандующего, военного философа и стратега. Плотненький, цветущий, с
маленькими аккуратными усиками, он даже в своей идеальной, явно сшитой на заказ
форме выглядел преуспевающим купчиком с Кузнецкого моста. При внимательном наблюдении
в его лице со смышлеными глазками можно было уловить промельки исключительной
глупости. Время от времени, как бы напоминая о себе, кто он такой, Климент
Ефремович на мгновение застывал, фиксировал монументальность.
После лекции в коридоре Никиту окликнули трое бравых
командиров. Одного из них он сразу узнал – Охотников! Они обнялись. Охотников
бросил взгляд на его петлицы:
– Ого, ты уже комдив, Никита!
– Вот уж не ожидал тебя увидеть, Яков, – сказал
Никита. – Давно из Закавказья?
– Да я сейчас на курсах, в академии. Набираюсь
премудрости, – смеялся Охотников. – Знакомься с моими однокашниками.
Аркадий Геллер, Володя Петенко.
По манере рукопожатия Никита с удовольствием опознал
кадровых крепких бойцов.
– Очень рад. Позвольте, Аркадий, а вам не кажется, что мы
уже встречались?
– Конечно, – сказал Геллер. – На Польском фронте,
в октябре двадцатого. Бронепоезд «Гроза Октября».
– Совершенно верно! – воскликнул Никита.
Из конференц-зала в этот момент вышел в сопровождении высших
чинов Ворошилов. Под мышкой у него была папка с только что прочитанным
докладом. Круглая физиономия поворачивалась, очевидно ожидая восторженных
взглядов со стороны курящих в коридоре командиров. Охотников довольно небрежно
махнул головой в сторону наркома:
– Ну, как тебе доклад нового командующего?
Никита дипломатически пожал плечами.
– Ну, не новый ли Карл Клаузевиц? – насмешливо процедил
Геллер.
– Бо-о-льшой теоретик! – хохотнул Петенко.
Никита засмеялся:
– Я вижу, друзья, Москва и на вас действует своей крамолой.
Охотников взял его под руку, заглянул в лицо:
– А что же? Оппозиция, конечно, слишком горлопанит, но во
многом она права. Армия лучше других знает хватку бюрократов.
Вспоминая потом этот короткий разговор, Никита пришел к
выводу, что он открыл ему сразу несколько важных тем, которые бередили столицу.
«Бюрократами» здесь называли сталинистов, то есть большинство существующего
Политбюро. Слушатели Военной академии имени М.В.Фрунзе близки к высшим военным
кругам. Высказывания Охотникова, Геллера и Петенко явно показывают, что в этих
кругах зреет раздражение против навязывания РККА «бюрократического» стиля
руководства. Если эти круги еще не стали союзниками оппозиции, то, во всяком
случае, они симпатизируют ей, хотя бы уж потому, что она выступает против тех,
кто после двух блестящих личностей, Троцкого и Фрунзе, продвинул на высший
военный пост страны бездарного Ворошилова. Ну, а симпатии армии – это всегда
достаточно серьезно.
По сути дела, разговор прервался в самом интересном месте,
сожалел потом Никита. Он увидел проходящего мимо по коридору комполка
Вуйновича. Он даже столкнулся с ним взглядом, но тот немедленно отвернулся, не
проявляя ни малейшего желания останавливаться.
– Вадим! – крикнул Никита.
Вуйнович, не оборачиваясь, прошел по коридору и свернул за
угол.
– Вадим, черт тебя дери!
Оставив «академиков», Никита побежал по коридору, тоже
повернул за угол и остановился. Теперь они были одни в пустом крыле здания. По
паркету четко стучали удаляющиеся шаги Вуйновича.
«Как это глупо, – думал Никита, – порвать с лучшим
другом из-за какой-то двусмысленной ситуации, в которую попал отец друга. Даже
если бы он был замешан в то темное дело, то я тут при чем? А он к тому же и не
замешан вовсе, а просто, просто... Эх, как это глупо!»
– Вадим, это глупо! Давай поговорим!
Не оборачиваясь, Вуйнович открыл дверь на лестницу и исчез.
* * *
Секретарши, делопроизводители и охрана Московского
городского комитета ВКП(б) без излишнего восторга, мягко говоря, взирали на
вторжение рабочих партийных масс в кожанках и коротайках, кепках и красных косынках.
В учреждении давно уже все было доведено до вполне приличного уровня – паркеты
натерты, ковровые дорожки расстелены и на мраморных лестницах закреплены
медными прутьями, буфетчицы в белых наколках разносили по кабинетам чай и
свежайшие бутерброды, разговоры велись приглушенно, пепельницы немедленно
очищались, бюсты великого Ленина протирались самым тщательным образом, может
быть, даже лучше, чем предшествовавшие им мраморные нимфы Коммерческого
общества, и вдруг явился пролетариат, как еще иначе скажешь, громко окликают
друг друга, топают, сморкаются, с подошв сметают ошметки грязи,
распространяется запах недомытости и махры; как будто военный коммунизм
вернулся.
