Подрывные листовки троцкистов и оппозиции были студентам не
в новинку. Их находили и в общагах, и в столовках, иной раз пришлепнутыми к
стене, иной раз пачками с призывом «Раздай товарищам». Многие сочувствовали,
многим было наплевать. Иной раз вспыхивали митинги, а другой раз можно было заметить
студента, несущегося в уборную с листовкой в кулаке. В этот раз студенты вроде
бы воспламенились сперва, начали выкрикивать: «Долой!», «Позор!», но потом
нашлись шутники-пересмешники – уж как не поидиотничать вечером перед
девочками? – которые стали умножать: «Двойной долой!», «Тройной позор!»,
«Долой в квадрате!» «Плюс позор в кубе!». Пошел хохот. «Вот так алгебра
революции!» Настроение сегодня было явно не очень-то политическим.
Между тем Коммунистическая была уже заполнена до отказа.
Стояли в проходах и дверях. Среди опоздавших был ассистент профессора Градова,
молодой врач Савва Китайгородский. Его затерли в проходе, и он дрейфовал, пока
не приткнулся в уголке, где можно было даже слегка опереться плечом о стену.
* * *
Поэт Сергей Третьяков был уже на сцене, но Савва туда не
смотрел. Взгляд его выискивал нужное лицо в зале. Наконец нужное лицо было
найдено – Нина Градова! Пусть, как всегда, со своим остолопом, но зато это она
воочию! «Вхожу я в темные храмы, совершаю свой бедный обряд...» Молодой врач
тоже не был чужд поэзии, хотя застрял на символистах и дальше не желал
продвигаться.
Амфитеатр рыкнул, разразился, притих. Популярный Сергей
Третьяков, друг Маяковского, вышел к краю сцены – читать. Он был очень большого
роста, не ниже самого Маяка, однако внешностью трибуна не обладал, скорее уж
было в нем что-то общее с людьми типа Саввы Китайгородского, интеллигентными:
очки, костюм-тройка... У Маяковского это всегда был «костюмище»; у Третьякова –
костюмчик. Поэтому и лефовский напор выглядел в его исполнении немного
неуместным: эти рычания и взмахи кулакастой рукой.
В общем, он читал:
Корень квадратный
из РКП!
Делим на:
Вперед! В упор глаза!
Жми! И ни шагу назад!
Плюс:
Электрификация!
Смык!
Тренаж!
Плюс:
Мы хотим, чтобы мир стал —
Наш!
Минус:
Брех!
Минус:
Грязь!
Минус:
Дрянь!
Равняется:
Это
Путь
Октября!
Финальный выкрик ударного стиха выгодно подчеркивал корневую
рифму «гря» – «ября», чем поэт явно гордился, не задумываясь о двусмысленности,
возникающей при сопоставлении слов. Филфаковцы восторженно взревели: «Браво,
Сергей! Браво, ЛЕФ!»
Стоявшая рядом с Саввой «литдевочка» – подбритый затылок,
длинная косая челка, вот коняга! – повернулась к нему:
– Вам нравится?
Савва пожал плечами. «Литдевочка» рассмеялась:
– Мне тоже не очень. Какая же это алгебра? Чистая арифметика
для четвертого класса!
Толпу качнуло. Ее бедро прижалось к его бедру. Прошел весьма
неуместный ток. «Литдевочка» усмехнулась с притворным смущением:
– Простите.
Савва заерзал, пытаясь создать пространство между двумя
разнополыми телами.
– Да, так тесно...
В своем ряду Нина теребила Семена за рукав.
– Ну, вот такая поэзия тебе ближе? Ну, скажи, Семка, ну!
Мне это очень важно!
Стройло забасил пренебрежительно в своем «пролетарском стиле»:
– А-а-а, говна. У меня вот мочпузырь щас лопнет, пойду
отолью.
Он стал пробираться через ноги соседей к выходу. Нина успела
шепнуть ему вслед: «Милый, постой!» Он обернулся, гаркнул «Кончай!» – потом
огрызнулся на недовольных студентов:
– По ногам, говоришь, хожу? А что же, по башкам, что ли,
вашим ходить?
* * *
Стройло вошел в просторную, с высоченным потолком,
облицованную кафелем уборную старого университета и увидел стоящего у окна
молодого человека в полувоенной одежде, который, возможно, его-то тут и
поджидал. Взялся за свое дело. Молодой человек приблизился.
– Стройло, салют!
– Физкульт-привет! – ответствовал Стройло, отряхиваясь.
– Заскочим в партком? – спросил очень положительный
молодой человек.
– Айда! – сказал Стройло, завершая диалог полностью в
стиле своего поколения.
Комната парткома была по масштабам ничуть не меньше уборной.
Народу там в этот час не было, только в глубине у настольной лампы сидел
человек средних лет, перебирая бумажки. Царил со стены из богатого багета
Владимир Ильич Ульянов (Ленин).
При виде вошедших юношей сидящий встал и пошел навстречу.
– Здравствуйте, товарищ Стройло! Давайте сразу быка за рога.
Сколько человек было последний раз на заседании кружка?
– Девятнадцать, товарищ комиссар, – четко ответил
Стройло, отстегнул клапан и вынул бумажку. – Вот список.
Комиссар взял список, прочел несколько фамилий вслух:
«Альбов, Брехно, Градова, Галат...» – сунул список в карман и крепко пожал руку
Стройло.
– Спасибо, Семен! Большое, очень нужное нам всем дело
делаешь!
С просиявшей и оттого несколько истуканистой физиономией
Стройло вытянулся.
– Служу трудовому народу!
* * *
В аудитории тем временем Сергея Третьякова сменил Степан
Калистратов – мятая вельветовая блуза, закинутый за спину шарф, непокорная, что
называется, «есенинская» шевелюра. Как всегда, было неясно, насколько пьян
Степан в данный момент – порядком, основательно или почти «в лоскуты». Так или
иначе, он читал с мрачным вдохновением:
Гудки вблизи и в отдаленье.
Земля пустынна и плоска.
Одно лишь вахтенное бденье,
Ни ангельского голоска...
Нам остаются в утешенье
Ночных трактиров откровенья
Да «Арзамасская тоска»...
Нина Градова смотрела на него завороженно. Степан нравился
публике, особенно девушкам, пожалуй, даже больше, чем Третьяков. Каждый его
стих сопровождался восторженными аплодисментами.
