Может быть, единственным человеком в аудитории, кто почти не
обращал внимания на поэта, был Савва Китайгородский. Он не отрывал взгляда от
задумчивого, будто светящегося изнутри лица Нины. Когда с ней рядом нет
«пролетария», она немедленно меняется, вот именно так вот освещается, и именно
в этом, в этом, милостивые государи, ее суть!
Шепот «литдевочки» по соседству отвлек Савву от этих мыслей.
– Вы знаете, Калистратов на грани разрыва с ЛЕФом!
Савва даже вздрогнул:
– Да что вы говорите? А как же революция?
Она с улыбкой посмотрела на него через плечо:
– Некоторым уже надоела.
Из публики кто-то бросил Степану букет цветов. С ловкостью,
удивительной для вечно пьяноватого богемщика, он не дал им упасть на пол, а,
подхватив в воздухе, прижал к груди и затем передал в первый ряд Нине Градовой.
Студенты выкрутили башки, весь зал высматривал, кому
достался привет поэта. Нинины щеки пылали среди гвоздик. «Литдевочка» сказала
Савве прямо в ухо:
– А эту особу знаете? Молодая поэтесса Нина Градова.
Говорят, что...
– Простите, – торопливо перебил ее Савва и стал
пробираться к выходу.
Между тем к Нине, совсем уже не обращая внимания на ноги
окружающих, возвращался Семен Стройло. Плюхнувшись на свое место, он, ни слова
не говоря, вырвал у нее букет и швырнул его за спину, выше по амфитеатру.
Степан в это время, с каждой строфой раздувая легкие все
больше и больше, гудел свое самое известное стихотворение «Танец матросов».
* * *
Глубокой ночью в доме Градовых не спал только могучий, но
нежный душою молодой Пифагор. Стараясь не очень постукивать когтями по полу, он
прохаживался по пустым комнатам, освещенным лишь полосками лунного света из-за
штор. Иногда он направлялся на кухню, вставал на задние лапы и смотрел в
незашторенное окно. Наконец он увидел то, что так рьяно высматривал, побежал ко
входной двери и сел рядом, тихонько скуля.
Повернулся ключ, вошла, вернее, пробралась Нина и сразу
стала снимать туфли – чтобы легчайшим полетом на цыпочках не разбудить
домашних, а лишь навеять им мирные сны. Пес бросился к любимой сестре
целоваться. Она раскрыла ему объятия.
– Спасибо, Пифочка, что ждал и не залаял.
В сопровождении Пифагора она прошла через столовую и
гостиную и вдруг заметила, что в глубине кабинета горит маленькая лампа.
Заглянула туда и увидела отца. В халате и шлепанцах он сидел на диване и читал
«Новый мир» с «Повестью непогашенной луны».
Папочка, милый, любимый, тихо растрогалась Нина и хотела уже
пройти к лестнице, когда он вдруг поднял голову и заметил две славных рожи:
одна с большущими глазами, другая с большущими ушами. Он отложил журнал.
– Нинка, посиди со мной немного.
Она села на ковер у его ног. Он взъерошил ее короткую
гривку.
– Эта повесть, что ты тогда притащила... вот случайно
попалась... мда-с... В общем-то довольно абстрактное сочинение... хотя при
желании... – Так он мямлил некоторое время, но потом вдруг твердо сказал:
– Ты должна знать, что я там не был. Я был отстранен в последнюю минуту. И
конечно, если бы я там был, то... Ты понимаешь, что я хочу сказать?
Нина взяла его руку и прижалась к ней щекой.
– Понимаю, папка. Теперь я все понимаю. Я верю, что ты там
совсем не был...
Он вздохнул:
– Увы, это не совсем так. Я расскажу обо всем позднее...
но... они, конечно, считают меня чужим. Они продвигают меня на верха, как бы
завязывают в один общий узел, награждают, но все же прекрасно понимают, что я
им чужд, и вся моя школа, мы просто русские врачи, даже и молодежь вроде Саввы
Китайгородского.
– Кстати, как он, этот Савва? – спросила Нина явно
небезразличным тоном.
«Как чудесно она о нем спросила, – подумал отец. –
Хотел бы я знать, спрашивала ли когда-нибудь обо мне вот такая какая-нибудь
девчушка».
– О, – сказал он. – Савва – это будущее светило,
поверь мне. Мы здорово работаем вместе над местной анестезией. Ему, знаешь ли,
туго приходится: тянет семью сестры, а жалованье у молодых врачей мизерное.
Подрабатывает на «скорой помощи».
– А что же он перестал... ну... у нас бывать? –
спросила Нина, и отец опять восхитился, на этот раз какому-то чудному лукавству
в ее голосе.
Он засмеялся:
– Ты прекрасно знаешь, лисица, почему. Потому что ты среди
чужих.
Она ласкалась к его руке, как котенок.
– Вот уж чепуховина!
Лежащий рядом Пифагор активно лизал ее ногу.
Сверху, из спальни, тихо спустилась Мэри Вахтанговна.
Остановилась в дверях кабинета, глядя на мужа и дочь. Те не замечали ее.
– Эх, если бы мы все родились лет на пятьдесят
раньше! – вздохнул профессор.
Нина вдруг воспламенилась, бросила отцовскую руку:
– Вот уж нет! Хочешь верь, хочешь не верь, но я счастлива,
что живу именно сейчас! Что я молода именно сейчас, в двадцатые годы двадцатого
века! Все времена бледнеют перед нашим!
Отец погладил ее по голове:
– Ты только не кричи, Нинка, но мне кажется, что тебе нужно
временно уехать из Москвы.
Нина, конечно, тут же закричала:
– Ты с ума сошел, папка?! Куда еще уехать?
В этот момент мать села рядом с ней и обняла за плечи.
– Хотя бы в Тифлис, к дяде Галактиону, – мягчайшим
тоном прожурчала она. – Дочка, ты зашла слишком далеко в своем пристрастии
к политике. Вах, папин шофер, младший командир Слабопетуховский, на днях по
секрету сказал Агаше, что тобой интересуются в ГПУ.
Нина, хоть у нее и екнуло внутри, весело рассмеялась:
– Ах, все это вздор! Нашли кому верить – Слабопетуховскому!
Конечно, в ГПУ полно балбесов, но у нас все-таки не режим Муссолини!
Она вдруг вскочила и потянула мать за руку:
– Ты лучше поиграй нам, мамочка!
Мэри Вахтанговна улыбнулась:
– Сейчас нельзя играть по ночам. У нас ребенок. Мы разбудим
Бореньку.
Нина настаивала, тянула:
– Ну, я тебя прошу, ну, тихонечко! Ну, как раз тот ноктюрн
шопеновский, тот самый... – И уже почти добилась своего, мать стала
подниматься с ковра.
Смеясь, она присела к роялю:
– Да ведь это же стародворянская романтика, ведь ты же это
отвергаешь, ведь ты же любишь джаз и додекафон...
