– А куда именно на Тамбовщине ты направляешься? – с
какой-то особой ноткой в голосе спросил Никита.
– В Горелово и в несколько новых колхозов Гореловского
уезда, то есть района, – сказал Кирилл и уже хотел перевести разговор на
семейные темы, но тут Никита усмехнулся.
– Новые колхозы в Гореловском уезде! – Он положил руку
брату на плечо. – Поосторожней, Кирка, там, в Горелово.
– Что ты имеешь в виду?
– В двадцать пеpвом году все гореловские мужики ушли в
антоновскую армию. Нам пришлось брать это село штурмом дважды за один месяц.
– Ну, ты опять за свое! – воскликнул Кирилл с сильной и
искренней досадой.
Никита снова усмехнулся, но теперь уже как бы в свой
собственный адрес, он явно был смущен.
– Да, братишка, я все еще думаю об этих кошмарах. Как
получилось, что мы, армия восставших, так быстро стали армией карателей?
Кирилл уже опять готов был воспламениться: нежность к брату
боролась в нем с обидой за свою партию.
– Эх, Ника, десять лет почти прошло, коллективизация идет
полным ходом, а ты все думаешь о кронштадтских анархистах и антоновских
бандитах!
– Странная наивность, – мрачно произнес старший
брат. – Сейчас, мне кажется, самое время об этом вспомнить. Неужели ты
думаешь, что народ в восторге от того, что нэп вдруг с бухты-барахты отменили,
землю забрали и начали коллективизацию? Разве это не чистой воды троцкизм, черт
побери?!
– Наивность?! – вскричал Кирилл. – Скажи,
братишка, красный командир, ты прочел за свою жизнь хоть одну книгу Маркса?!
– Еще чего! – вскричал в ответ Никита на той же
пламенно-полемической ноте. – Конечно, не прочел, и читать не буду, и
надеюсь, моим глазам еще долго не понадобится такой велосипед! –
Указательным пальцем он прижал к переносице Кирилла его предательские очки.
Кирилл сначала оторопел, потом расхохотался. Он был
благодарен брату, что тот неожиданно «заюморил» проклятую тему. Никита тоже
смеялся, довольный.
– Что слышно о Нинке? – спросил он спустя минуту.
Кирилл пожал плечами:
– Последняя новость – это ее поэма в «Красной нови».
Модернистская чепуха. Она защитила там, в Тифлисе, свой диплом еще два месяца
назад, но почему-то не спешит возвращаться. Мать не понимает, в чем дело, а я
уверен, что какая-нибудь очередная дурацкая влюбленность.
– Ну, а ты? – улыбнулся Никита.
– Что – я? – недоуменно спросил Кирилл.
– Не влюблен еще?
Кирилл опять надулся.
– Я? Влюблен? Что за чушь?
Никита, смеясь, обнял брата за плечи.
– Только после коллективизации, да? После индустриализации,
верно? По завершении пятилетки, Кирюха?
Почти одновременно прозвучали свисток паровоза, удар
колокола и истошный крик проводника: «Граждане отъезжающие, граждане
провожающие, поезд отправляется!» Граждане бросились кто в вагон, кто из
вагона, произошла последняя сшибка. Кирилл ввинтился в толпу.
Минут десять еще после этого аврала поезд не трогался с
места. Кирилл стоял, притиснутый к мутному окну, зажатый с трех сторон
крестьянскими мешками, фанерными чемоданами на висячих замках, корзинами с
приобретенной в столице бакалеей – остро пахнущая кубатура хозмыла,
трехлитровые, то есть «четвертные», бутыли растительного масла, вздымающиеся из
синей упаковки головы рафинада. Не имея возможности особенно-то шевелить
руками, Кирилл мимическими мышцами и подбородком подавал брату соответствующие
сигналы: иди, мол, чего стоять, – но брат не уходил, все стоял и улыбался,
стройной своей фигурой и гордой осанкой, не говоря уже о форме, резко выделяясь
среди убогой толпы пятилетки.
«Какая уж тут безыдейность, какой там „усвоенный военными
кругами“ цинизм, – подумал Кирилл, – он просто такой же офицер, каким
бы был в Англии, или во Франции, или... ну, естественно, в царской армии, в
белой русской армии. Как я мог этого раньше не видеть? Несмотря на все свои
регалии, Никита попросту русский офицер...»
Поезд наконец тронулся, уплыл Никита, перрон; вокзал с его
Сталиным, лозунгом и шпилем растворился в темноте.
* * *
По прошествии не менее шестнадцати, а может быть и скорее
всего, двадцати часов поезд остановился на полустанке, где была одна лишь будка
стрелочника да в сотне метров от нее жалкая хибара того же стрелочника.
Измученный путешествием, Кирилл выпрыгнул, если не вывалился со своим баулом из
вагона. С блаженством вдохнул холодный осенний воздух пустых российских
пространств, снял шапку, подставил лицо ветру. Поезд тут же тронулся дальше, к
областному центру – Тамбову, городу, что некогда славился балами в Дворянском
собрании. Из пространства, то есть с пологих холмов с брошенными на них темными
шнурками перелесков, выделился юный, не старше двадцати лет, крестьянский
парень с красной звездочкой на фуражке. Приложил руку к козырьку.
– Товарищ Градов? Здрасте! Лично я – Птахин Петр Никанорыч,
секретарь комсомольской ячейки в Горелове. Поручено вас трас-пор-ти-ровать.
Как и все «выдвиженцы», Петя Птахин любил новые иностранные
слова. Неудивительно – вся российская идеология нынче была нафарширована
чесночком иностранщины. «Пролетариат экспроприирует экспроприаторов», –
думали, и не выговорит Петя Птахин никогда, оказалось – прекрасно выговаривает.
На полпути между полустанком и хибарой стрелочника у
колодезного сруба был привязан транспорт – кляча, впряженная в телегу. Для
удобства езды в телегу щедро было брошено соломы.
– Далеко ли ехать до Горелова? – спросил Кирилл.
Странное чувство вдpуг взяло его в тиски. Глядя на
простецкую ряшку Птахина, на подводу, на голые поля с беглым промельком
какой-то черной птицы, он словно преисполнился родством к этой юдоли, будто бы
в ней был и его собственный исток, но тут же что-то другое, томящее
подключалось, похожее на безысходный укор и стыд от невозможности одолеть эту
юдоль, хотя бы уже и потому, что она есть место его какой-то невероятно далекой
любви, без нее вроде бы и немыслимой.
Петя Птахин весело отвязывал лошадь.
– Ехать, товарищ Градов, всего ничего, часа три с гаком
будет, так что я вам охотно от-рапор-тую о нашей коллективизации. У нас
а-а-громадные достижения, товарищ Градов!
* * *
