Галактион с прытью, удивительной для его величественной
стати, бросился в кладовку, вытащил две кислородные подушки и устремился к
выходу. Ладо Кахабидзе последовал за ним. Спохватившись, и Манан побежала.
Вся горбатая улочка, по которой они бежали вверх, и
прилегающие переулки принимали участие в событии. Люди свесились из окон и с
балконов, глядя, как бегут два солидных человека. Две пузатые кислородные
подушки делали их похожими на воров, но люди знали, в чем дело, да и Манан
вносила ясность в ситуацию, продолжая на бегу возносить хвалу «всему роду Гудиашвили,
и аптекарям, и художникам» и причитать о своем «незабвенном Авессаломе».
Галактион на бегу пояснял другу:
– Ни у кого в городе нет кислородных подушек, кроме
Гудиашвили! У всех постоянно временные трудности с камфорой монобромата, кроме
Гудиашвили!
Из окон и балконов вслед им неслось:
– Боже, благослови благородного Галактиона, нашего аптекаря!
Боже, благослови его кислородные подушки!
«Даже и Ленину такое не снилось», – думал, задыхаясь,
Ладо Кахабидзе.
Когда подбежали наконец к цели, увидели перед домом толстяка
Авессалома. Сидя под ветвями инжира, он спокойно играл с соседом в нарды. При
появлении запыхавшихся Галактиона и Ладо в сопровождении причитающей Манан
толстяк вскочил на ноги, даже подпрыгнул, начал бить себя в грудь.
– Простите, что не умер! – кричал он. – Простите
великодушно! Галактион, дорогой, сама мысль о твоих кислородных подушках спасла
меня! Боже, кого я вижу вместе с нашим чудо-аптекарем! Ильей пророком клянусь,
никогда не было в моем доме более славных гостей! Гагемарджос, Ладо-батоно! Мы
все рады, что ты вернулся! С возвращением в вечный дом нашей Картли! Манан, мы
не выпустим этих господ, пока они не преломят наш хлеб! К столу, к столу,
господа!
Как мы видим, не только Галактион отличался умением
произносить ренессансные монологи в этой округе. Манан дважды просить не
пришлось. Она тут же поспешила к большому столу, что уж лет сто стоял в этом
дворе под чинарой. Многочисленные соседки уже бежали к ней на помощь, каждая
несла всяческие кушанья. Стол быстро покрывался грудами фруктов и овощей,
чашками с лобио, копчеными цыплятами, сыром, приправами, глиняными кувшинами с
домашним вином. Появлялись соседи – пекари, парикмахеры, почтальоны... «Хороший
знак, – думал Кахабидзе, – первый вечер в Тифлисе, и я с народом, и, кажется,
меня даже выберут тамадой!»
Так и получилось, его избрали почетным тамадой. Он встал,
держа в руке рог с вином.
– Дорогие друзья, несколько лет я отдал социалистическому
строительству на Урале. Холодными вьюжными ночами я мечтал о своей щедрой
родине. И вот теперь партия послала меня обратно, на ответственный пост в
родной республике. Я пью за нашу Картли, за республику, в которой не будет
воровства, взяточничества, где будет процветать ленинский, подлинно ленинский
стиль работы, товарищи!..
– Стиль работы, – важно закивали пекари и почтмейстеры.
– Стиль работы? – поднял удивленные брови парикмахер.
«Ну, как к ним занесло такого человека, как мой
Ладо», – про себя вздохнул Галактион.
– Пусть будет Грузия настоящей витриной социализма в нашем
великом СССР! – завершил свой спич Кахабидзе.
С приветственными кликами пекари, парикмахеры и почтальоны
подняли свои роги и осушили их. Не без легкого саркастического смешка осушил
свой рог и Галактион.
– Пью за изобилие белладонны, за избыток ипекакуаны! –
сказал он.
– За ваши кислородные подушки, дорогой! – прошептал
Авессалом.
* * *
Есть несколько перекрестков в Тифлисе, где кажется, что ты в
Париже. С одной стороны мы видим, скажем, фасады домов в стиле конца века или
арт декор, с другой – витую решетку чугунного литья, ограду парка.
Ночь. Пустота. Стоящий возле решетки парка, будто так и
нужно, большой черный автомобиль с тремя серебряными горнами на крыле только
усиливает это миражное ощущение. Да и пассажир, которого можно случайно увидеть
через опущенное стекло, тоже не очень-то смахивает на труженика пятилетки:
молодой еще, лысоватый, очень холеный, со странным взглядом, поблескивающим
через пенсне на мясистом носу. «Как капиталист какой-то, – подумает
случайный прохожий и тут же тихонько вскрикнет: – Да ведь это же Лаврентий
Берия, всесильный чекист!» – и тут же парижский мираж рассеется.
Из боковой улочки стремительным шагом вышел Нугзар и
направился к «паккарду». Берия из окна протянул ему руку, ладонью кверху.
Нугзар, подойдя, хлопнул по ней своей ладонью, пригнулся и шепнул прямо в нос
старшему другу:
– Он приехал, Лаврентий. Я видел его сам и обнимал в доме
дяди.
– Садись, поехали, – сказал Берия.
Нугзар нырнул в машину. «Паккард» рявкнул мотором, тронулся
с места. Нищий кинто на углу в страхе перекрестился.
* * *
На склоне горы царя Давида лицом к городу стоит большой
белый особняк. Окрестные жители уже забыли, что до революции он принадлежал
чае– и кофеторговцу Лионозову, знают только, что к этому дому нельзя
приближаться. Туда и направлялся «паккард».
Официально особняк был в ведении Совнаркома и проходил по
разряду «гостевых», на самом деле здесь безраздельно хозяйничало ГПУ.
Когда подъехали, несколько черных автомобилей уже стояли у
крыльца. Чекисты в штатской одежде несли охрану под окнами и вдоль стены. Их
смуглый вид привносил что-то итальянское – то ли мафия собралась, то ли
чернорубашечники на заре фашизма.
Здесь уже Нугзар не мог держаться на равных с Лаврентием
Павловичем, потому он и шел к крыльцу, приотстав, не как младший друг, а как помощник.
Старший охранник вытянулся перед Берией. Тот приложил ладонь
к виску:
– Здравствуйте, товарищи! Все в порядке?
– Все в порядке, товарищ Берия!
Внутри сходство с сицилийской мафией еще усилилось. Около
дюжины дородных сумрачных мужчин, кто в полувоенном, кто в тяжелых
костюмах-тройках, рассаживались вокруг стола. У некоторых на лацканах пиджаков
были депутатские, вциковские значки, что свидетельствовало о принадлежности к
партийной элите и отнюдь не уменьшало итальянских реминисценций.
Молчаливые охранники расставили на столе вино и закуски.
Потом все охранники вышли. Участники встречи подняли бокалы: «За нашу дружбу!»
Сдержанные, известные в советской литературе как «скупые», улыбки прошли по
лицам. Берия начал:
