Он медленно шел вдоль желтого с белыми колоннами здания
Морского собрания, прикладывая руку к козырьку, расходясь с военморами, и даже
улыбался в ответ на взгляды женщин – Кронштадт всегда славился женами
плавсостава, – и вспоминал, как в мартовскую пургу, во мраке, оставив на
льду белый халат, сшитый из двух простынь, он поднялся на причал, перебежал
бульвар и пошел вдоль этого здания, фальшивый моряк, братишечка что надо, даже
свежая наколочка была сделана на груди: «Бронепоезд „Красный партизан“.
Дюжина сверхсекретных лазутчиков была отобрана самим
командармом Тухачевским из числа самых беззаветных. К моменту решительного
штурма, действуя в одиночку, они должны были выводить из строя орудия и
открывать ворота фортов. Дорог был каждый час, над заливом уже начинали гулять
влажные западные ветры.
В ту ночь он беспрепятственно дошел до явочной квартиры, а
утром... вот утром-то и начались его муки.
Он проснулся от звуков оркестра. По залитой солнцем улице к
Якорной площади маршировала колонна моряков; веселые ряшки. Над ними в ярчайшем
голубом послештормовом небе рябил наспех сделанный транспарант, вполне
отчетливо предлагавший сокрушительный мартовский лозунг:
«ДОЛОЙ КОМИССАРОДЕРЖАВИЕ!»
Знаки восстания были повсюду. Первое, что увидел Никита,
когда вышел на улицу, имея в котомке два маузера, четыре гранаты и фальшивый
мандат Севастопольского флоткома, были расклеенные на стене листки «Известий
Кронштадтского совета» с призывами ревкома, информацией об отражении атак и о
выдаче продовольствия, а также с издевательскими частушками в адрес вождей.
...Приезжает сам Калинин,
Язычище мягок, длинен,
Он малиновкою пел,
Но успеха не имел.
Опасаясь грозных кар,
Удирает комиссар!
Беспокоен и угрюм
Троцкий шлет ультиматум:
«Прекратите беспорядок,
А не то, как куропаток,
Собрав верную мне рать,
Прикажу перестрелять!..»
Но ребята смелы, стойки,
Комитет избрали, тройки,
Нога на ногу сидят
И палят себе, палят!..
Эти «ребята» отрядами, поодиночке, толпами продолжали
стекаться на Якорную, формируя у подножия Морского собора и вокруг памятника
адмиралу Макарову огромную толпу черных бескозырок и голубых воротников.
Редкими вкраплениями в балтийскую униформу выделялись солдатские шинели и
овчинные полушубки. Сновали мальчишки, иной раз мелькали и возбужденные лица
женщин. Все вместе это называлось «Кронштадтская команда».
Играло несколько оркестров. Они перекрывали постоянно
возобновляющуюся канонаду с залива. Что касается большевистских аэропланов, то
в общем гаме, пороховом и медном громе их моторы были вообще не слышны, а сами
они казались каким-то ярмарочным аттракционом, хоть и слетали с них порой
смертоносные пакеты и листовки с угрозами «красного фельдмаршала» Троцкого.
Настроение было праздничным. Никита не верил своим глазам.
Вместо зловещих ожесточенных заговорщиков, ведомых вылезшими из подполья
белогвардейцами, он видел перед собой что-то вроде народного гульбища, многие
тысячи, охваченные вдохновением.
Странное место. Византийская громада собора, монумент
человеку в простом пальто. «Амурские волны» и взрывы. Игрушечные аппараты в
небе, окруженные ватными клочками шрапнельного огня. Фаталистическая игра или –
вспомни отца Иоанна! – новая соборность, исповедь бунта?
С трибуны долетали крики ораторов:
– ...Товарищи, мы обратились по радио ко всему миру!..
– ...Большевики врут про французское золото!..
– ...Советы без извергов!..
Едва ли не каждая фраза покрывалась громовым «ура».
– ...Слово имеет предревкома товарищ Петриченко!..
Из черных шинелей на трибуне выдвинулась грудь, обтянутая
полосатой тельняшкой. Простуды не боится. Из маузера отсюда не достанешь. Может
быть, кто-то из наших, из одиннадцати, сейчас целится?
– Товарищи, ставлю на голосование вторую резолюцию линкоров!
Ультиматум Троцкого отклонить! Сражаться до победы!..
Потрясенный Никита смотрел вокруг на ревущие единым духом
глотки. Победа! Победа! Потом спохватился, стал и сам размахивать шапкой и
кричать: «Победа». Кто-то хлопнул его по спине. Усатый бывалый военмор с
удовольствием заглянул в его молодое лицо.
– Поднимем Россию, браток?!
«Ура», – еще пуще завопил Никита и вдруг похолодел,
почувствовав, что кричит искренне, что втянут в воронку массового энтузиазма,
что именно здесь вдруг впервые нашел то, что так смутно искал все эти годы со
штурма «Метрополя» в 1917 году, когда семнадцатилетним мальчиком присоединился
к отряду Фрунзе, – порыв и приобщение к порыву.
Да ведь предатели же, мерзавцы, под угрозу поставили саму
Революцию ради своего флотского высокомерия, избалованности, анархизма, всего
этого махновского «Эх, яблочко, кудыт-ты котисся»! Какие еще могут быть порывы
и сантименты в отношении этого сброда?!
Открылись двери собора, на паперть вышел священник с
крестом, стали выносить гробы с погибшими при отражении вчерашнего штурма.
Оркестры заиграли «Марсельезу». Моряки обнажили головы. Лазутчик Градов тоже
снял шапку. Момент всеобщей скорби, мороз по коже, дрожь всех мышц – вот,
очевидно, предел всей этой вакханалии, четыре года злодейств во имя борьбы со злодейством,
набухание слезных желез... Да ведь это вокруг тебя Новгородское вече, свободная
Русь, и ты ударишь им в спину!..
* * *
...После того как все было кончено, Никита, в числе трех
уцелевших из дюжины отряда особого назначения, был награжден золотыми часами
швейцарской фирмы «Лонжин». Затем его госпитализировали. Несколько дней он
метался в бреду и беспамятстве, лишь на мгновения выныривая к обледенелым
веточкам и снегирям за окном Ораниенбаумского дворца.
Никто никогда не говорил ему ни о характере, ни о
подробностях той горячки. Он просто выздоровел и вернулся в строй.
Кронштадтской темы предпочитали не касаться в военных и партийных кругах, хотя
и ходили смутные слухи, что у самого Ленина на этой почве разыгралась форменная
истерика. Якобы визжал и хохотал вождь: «Рабочих расстреливали, товарищи!
Рабочих и крестьян!»
Никто, разумеется, не говорил в «кругах» и о том, что именно
Кронштадт вывел страну из сыпняка военного коммунизма, повернул ее к нэпу –
отогреться. Не случись эта страшная передряга, не отказались бы вожди «всерьез
и надолго» от своих теорий.
