Телеграмму в Серебряный Бор Вероника дала уже перед самым
отъездом с вокзала: «Возвращаюсь насовсем детьми. Никита кажется Москве. Целую
плачу. Вероника». Должны понять, что произошло, если еще не знают. Впрочем, как
они могут не знать? Об аресте Блюхера, кажется, было в газетах, скорее всего, и
Никита в этой связи упоминается: «Разоблачена и обезврежена еще одна группа
фашистских заговорщиков...» Потянулись бесконечные дни пересечения Сибири в
западном направлении. В вагоне стояла духота, окна не открывались, разило потом
и протухшей пищей, все чесались, дети зверели от безделья, отовсюду слышались
то храп, то попердывание, но больше всего жвачка: после Байкала жевали омуля,
перед Омском какое-то, оказывается, знаменитое копченое сало, повсюду
похрустывала единственная санитарная упаковка – скорлупа яиц. Проводники
временами разбрасывали хлорку, чтоб народ тут не перезаражал друг друга всякой
гнусностью. Подвыпив, то тут, то там прокисшие башки вели какие-то бесконечные
прокисшие толковища. Вероника, по сути дела, впервые путешествовала в общем
плацкартном. Единственным утешением был маленький томик Пушкина. Забившись в
угол, она бесконечно, то молча, то шепотом, повторяла: «Прощай, письмо любви,
прощай! она велела... Но полно, час настал, гори, письмо любви... Свершилось!
Темные свернулися листы; На легком пепле их заветные черты Белеют... Грудь моя
стеснилась. Пепел милый, Отрада бедная в судьбе моей унылой, Останься век со
мной на горестной груди...» Горькие строки ее утешали. Не только у нас все было
разбито, разрушено, у него тоже вдруг все начинало скользить под откос; в
горечи человеческих судеб есть тоже свой убаюкивающий ритм... может быть, это
единственное, что остается, но это немало.
Вконец измученные, исчесавшиеся и одуревшие «никитяне», как
называли эту часть семейства в Серебряном Бору, вывалились из вагона на
Ярославском вокзале прямо в объятия Бориса Никитича и Мэри Вахтанговны.
Женщины, включая пятилетнюю Верочку, слились в рыданиях. Два Бориса молча
стояли. Профессор заметил, что у любимого отпрыска появился взгляд исподлобья
сродни тому, с которым привезли из Горелова Митю.
* * *
Весь день до вечера «никитяне» обмывались, обстирывались,
сушились. Залезли потом на чистейшие простыни, под старые, будто вечные,
пуховые градовские одеяла. Дети немедленно заснули. Вероника, свернувшись
клубочком, лежала на столь знакомой кровати, в которой, по всей вероятности, и
зачат был Борис IV, прислушивалась к звукам большого старого дома: к
поскрипыванию паркета внизу, к уютному подвыванию ветра на чердаке, к голоску
хлопотливой Агаши, к шагам, возгласам, отрывистому вопросительному рявканью
Пифагора. О Никите почему-то в этот момент не думалось. Вообще ни о чем не
думалось, а только лишь ощущалась тихая радость пристанища. В один из блаженных
этих моментов снизу долетело, что пришла телеграмма от ее родителей, которые
отдыхали в Крыму в писательской колонии, и оттуда, из писательской колонии,
горячо обнимали любимую дочку и очаровательных внуков. Она не стала вылезать
из-под одеяла, чтобы не прерывать радости пристанища.
Вечером, к ужину, был полный градовский сбор, вокруг стола
расположились и Борис Никитич, и Мэри, и Кирилл с женой Цецилией, и
пятнадцатилетний Митя, который, хоть и считался их приемным сыном, домом своим
полагал Серебряный Бор, и Нина с Саввой, и их двухсполовинойлетняя Еленка, и
друг дома вечный холостяк Пулково, и Пифагор, который, несмотря на свой весьма
и весьма солидный собачий возраст, был в отличной форме и все еще считал себя
щенком, и Агаша, если можно о ней сказать «расположилась», ибо курсировала
беспрерывно между столовой и кухней, и ее, почти законный, «друг жизни»,
популярнейший в этой части Подмосковья, бывший участковый, ныне инспектор райфо
и по совместительству замзав близлежащего лесничества товарищ Слабопетуховский,
который в общем-то проводил больше времени на кухне возле буфета с гранеными
стеклами и только изредка присаживался к общему столу, чтобы осчастливить
присутствующих каким-нибудь свежим высказыванием о происках Муссолини в
Абиссинии; и, разумеется, главные виновники этого сбора – «никитяне»: Вероника,
Верочка и Борис IV; не было только общего любимца Никиты, их «красного
генерала», который всегда за этим столом вел себя слегка как мальчик, наперсник
скорее Нины или даже Пифагора, чем сурового младшего брата, и потому не было и
торжества прежних лет, преобладало молчание, потупленные взоры, вздохи; едва ли
не поминки, так это выглядело теперь.
Мэри сидела рядом с Вероникой, гладила ее по голове,
целовала то в щеку, то в плечо. Впервые между невесткой и свекровью возникла
настоящая близость. Борис Никитич одной рукой ворошил вихры своего внука,
другой поднял рюмочку настойки и обратился ко всем:
– Давайте выпьем за нашего Никиту! Я уверен, что он с честью
выйдет из этого страшного испытания! Я надеюсь, Мэричка, Вероникочка, я
серьезно надеюсь, что скоро все будет позади. Весьма важная персона вчера
шепнула мне: «Держитесь, профессор, ошибки случаются»... Он так и сказал –
ошибки...
Все, разумеется, помнили, как Борис Никитич семь лет назад
столь убедительно продемонстрировал свои кремлевские связи, поэтому и нынешний
шепоток в сферах был принят серьезно, все с надеждой приободрились, Мэри
демонстративно перекрестилась, глава семьи успокоительно кивал. Кирилл с
уверенностью высказался:
– Я уверен, что Никита будет оправдан. Это, может быть,
займет месяц или два – по некоторым причинам дело Блюхера очень запутанно,
противоречиво, оно, очевидно, вкрутило в свою воронку многих невинных
людей, – но я уверен, что, как только все распутается, Никиту освободят.
– Если он, конечно, невиновен, – вдруг произнесла
Цецилия.
Все, изумленные, повернулись к ней и вдруг заметили, что она
тут как бы несколько ни при чем, как бы несколько отчужденный элемент, что в ее
строгой позе как бы читается некое заявление о принадлежности к более
серьезному содружеству, чем градовская семья.
Нина вспыхнула, уставилась горящим взглядом на Цецилию.
– Ты говоришь «если», Циля? Что это значит? Что значит в
твоих устах слово «невиновен»? Ты не очумела, дорогая подруга?
Цецилия только чуть повернула голову в сторону бывшей
товарки-«синеблузницы», ныне родственницы-золовки. С определенным, впрочем, не
чрезмерным высокомерием и чувством идеологического превосходства пояснила для
всех свою позицию:
