– Кирилл!!! – закричала на весь зал Цецилия. В трубке
уже был отбой. Она испустила низкий, животный, начавшийся будто бы в самых
низах тела вопль и сползла со стула на пол. Брошенная вниз башкой трубка
несколько секунд поплясывала в воздухе, потом затихла. Коллеги за столиками по
всему залу прилежно, не поднимая голов, штудировали литературу. Никто не
осмелился прийти на помощь рухнувшей «Розенблюмихе», все прекрасно понимали,
что произошло. Тема комической влюбленности завершилась и испарилась.
Опомнившись, она вскочила и побежала прочь из института. В
дикой последовательности, в наскоке друг на друга, в сдвиге перед бегущей, уже
несколько отяжелевшей за последние годы женщиной, будто в футуристическом кино,
мелькали планы деревьев с грачами, ворота института, крупешник ноздреватой хари
вахтера, поднятый капот автобуса, пар от перегревшегося мотора, внедрение
теории в практику и наоборот, наоборот, наоборот, практика, как
асфальтоукладчик, утюжила нежную поверхность теории... Вот так в один из дней
третьей пятилетки два стойких большевика перешли на более интимный способ
обращения друг к другу.
* * *
Через несколько дней состоялось общее партийное собрание
института. Циле предложили место в первом ряду: все знали, что предстоит ее
выступление по отмежевыванию от врага народа К.Б.Градова. Большинство
сотрудников хоть и занимались свинским делом, были не свиньи и потому жалели
бедную Цильку: нелегко все-таки отказываться от мужа даже ради великого общего
дела. Каждый к тому же подсознательно, а может быть, и почти сознательно
подставлял себя на ее место: может, завтра и моя очередь придет отмежевываться,
маховик чистки работает все с большим ускорением. К числу гуманистических
чувств можно отнести и неизбежно охватывающее зал возбуждение, ожидание
спектакля.
Четыре наложенных друг на друга профиля со стены над
президиумом с возвышенной безучастностью смотрели в окно на птичий разнобой,
моргал только зажатый между Марксом и Лениным Энгельс; ближайший, однако, к
аудитории Иосиф Виссарионович Сталин являл полноразмерную щеку стопроцентной
непреложности. Председательствующий секретарь парткома Репа (из красных
латышских стрелков) начал собрание:
– Мы собрались сегодня, товарищи, чтобы одобрить арест
органами НКВД нашего бывшего члена ученого совета Градова и осудить вражескую
деятельность этого человека, прокравшегося по заданию антисоветских подрывных
центров в наш...
Тут вдруг произошла заминка. Репа хотел сказать «в наш
здоровый коллектив», но вовремя схватил себя за язык: какой же он «здоровый»,
этот коллектив, если седьмого уже за два месяца провожаем? Скажешь «здоровый
коллектив», а потом тебе это припомнят как попытку выгородить других
заговорщиков. Он строго кашлянул и закончил фразу:
– ...В наш коллектив.
Заминка для некоторых не прошла незамеченной, однако никто
не переглянулся. При таких догадках сейчас не переглядывались, но потупляли
глаза.
Подобные собрания в учреждениях стали в последние годы
чем-то вроде ритуала, сродни проводам на пенсию, устроенным, впрочем, заочно.
Ораторы говорили о провожаемом с теплотой, накаленной до ненависти. Публика едва
ли не привыкла ко всей процедуре. Ходит себе какой-нибудь человече, старший или
младший научный сотрудник, собирает профсоюзные взносы или вывешивает
стенгазету, хлопочет о путевке в пионерлагерь для детишек, потом перестает
появляться на работе; значит, либо бюллетень выписал, либо – взяли; второе
вернее. Значит, обязательно устраивается собрание по осуждению и отмежеванию.
Отмежевываются сослуживцы, любовницы, родственники. Дело в общем-то хоть и
бытовое, но довольно интересное. Если же придет в голову шальная мыслишка: «А
вдруг и меня вот так же», немедленно она будет вытеснена резонным: «Ну, меня-то
и в самом деле не за что». Ну, а если Провидение вдруг все-таки задает
ужасающий, леденящий вопрос: «А Градова-то за что, гаденыш?» – быстрым
движением головы уворачиваешься от вопросов Провидения.
В тот день тоже все шло как обычно. Выступило несколько
сослуживцев Кирилла. Говорили о том, что еще в старых трудах Градова можно
обнаружить тщательно замаскированные посылы правотроцкистского блока. Говорили
о его возможных связях с оппозицией в двадцатые годы, о сочувствии к кулакам.
Говорили о том, что пора раз и навсегда покончить со всеми формами
замаскированной контрреволюции. Ждали выступления кандидата исторических наук
Цецилии Розенблюм, до сегодняшнего дня законной супруги выявленного врага.
Некоторые женщины в зале, в частности, работницы библиотеки, тайные
собирательницы стихов Ахматовой, в душе укоряли Цилю: могла бы не прийти в
самом деле, могла бы заболеть, погрузиться как бы в прострацию... Товарищ Репа
предоставил слово товарищу Розенблюм. Пока Циля шла к трибуне, перед ней все
время стоял образ отца, того самого абстрактного отца, о котором недавно
разгорелся столь яростный спор на градовской даче. Конкретный отец, тишайший
скромнейший бухгалтер Наум, тоже ведь говорил: «Не ходи, Цилька, на это
собрание, сохрани в себе человека». Ее била дрожь, и не было никаких сил взять
себя в руки. От малейшего соприкосновения с ее телом нешаткая трибуна начинала
трястись, дребезжали краями друг о друга графин и стакан.
– Товарищи, – начала она, – никогда не было более
страшного момента в моей жизни. В тысячу раз легче бы мне было просто умереть
за партию и социализм. Я всегда знала Градова как бескомпромиссного проводника
генеральной линии партии, как верного ленинца, несокрушимого сталинца. Он
всегда отвергал малейшее отклонение от курса, взятого сталинским Политбюро.
Товарищи, при всем уважении к нашим славным органам пролетарской диктатуры, я
должна сказать, что в этом случае они совершили ошибку. Я убедительно прошу
руководство НКВД пересмотреть свое решение об аресте Кирилла Градова, ну, а уж
если этот пересмотр не принесет желаемых мной результатов... тогда... –
Она вскинула голову, как при удушье, и в то же время схватила обеими руками
свое горло, будто пытаясь сдержать вопль: – Тогда пусть берут и меня! Мы с ним
– одно! Градов и Розенблюм – это одно и то же! Я не могу жить без него,
товарищи!
Потрясенная аудитория молчала: такого спектакля не ожидал
никто. Циля оторвалась от трибуны, перебирая руками спинки пустых стульев,
добралась до стены, сползла вниз, в зал, и грохнулась на свое место почти без
сознания. Библиотекарша, тайная почитательница Ахматовой, побежала за водой.
Товарищ Репа от страха распалялся гневом, стукнул кулаком по столу президиума,
загремел:
– Что за безобразное выступление?! Розенблюм не уважает
своих товарищей, свою партийную организацию! Вместо того чтобы признать
недостаток бдительности в отношении к тщательно замаскированному врагу, она
расслабила все тормоза и отдалась голосу пола! Это недостойно члена партии! Это
позор! Предлагаю объявить Цецилии Наумовне Розенблюм строгий выговор и передать
ее дело на рассмотрение в райком!
* * *
Между тем по всем площадям и во всех квартирах страны через
репродукторы гремела маршевая песня:
