Внизу уже звонили в дверь, один раз, другой, третий, потом
послышался резкий наглый стук кулаком и сапогом, крики: «Открывайте! Открывайте
двери немедленно!» Градовский дом в панике просыпался. Залаял Пифагор,
прошелестела Агаша, прогрохотали сверху ребята. Борис Никитич решительно прошел
к дверям, еще в халате, но уже в брюках и ботинках.
– Кто же это, Борюшка, в такой-то час? – прошептала
Агаша. – Али на операцию тебя опять потащут?
Он открыл дверь и поразился выразительности открывшихся
перед ним лиц. Что угодно было в них, но только не безучастность. Казалось, что
они еле сдерживаются, чтобы не завизжать от упоения жизнью. Это были не просто
специалисты ночного дела, но явные энтузиасты и большие ценители своей
неукоснительной и безжалостной власти. Единственным бесстрастным профессионалом
в группе была сука одной с Пифагором породы, и, только глянув на нее, старый
пес заскулил в тоске и, пятясь, стал отползать назад, пока не забрался в кухне
под кушетку.
– Мы из НКВД, – сказал старшой в пальто. – У нас
ордер на арест...
– Входите, – быстро проговорил Градов. – Я готов.
Много раз прорепетировав в уме эту сцену, он решил не
выказывать никаких эмоций, как будто не с людьми имеет дело. Даже презрения к
себе они от него не увидят. Как будто роботы-могильщики явились, а не живые
существа.
Старшой усмехнулся. Он, очевидно, сталкивался и с такими,
стойкими. Он был явно не робот. Ему нравилось смотреть, как кривляются
беспомощные человеки, заподозренные в грязнейшем сифилисе – государственной
измене.
Группа прошла внутрь. Старшой быстро оглядел всех
присутствующих. Повернулся к Борису Никитичу и снова усмехнулся с каким-то
возмутительнейшим презрением:
– Не беспокойтесь, профессор Градов. Мы не за вами. У нас
ордер на арест гражданки Градовой Вероники Александровны, вашей невестки.
– Мамочка! Мамочка! – совсем по-детски закричал Борис I
V. Вероника, только еще спускавшаяся по лестнице и завязывающая халат, разом
села на ступени, уронила руки и голову.
– Вай! – на грузинский манер воскликнула Мэри и
бросилась к Веронике.
Заплакала проснувшаяся в маминой спальне Верулька.
Запричитала Агаша. Плечи Вероники содрогнулись. Слышались какие-то странные,
басовитые, казалось бы, совершенно не присущие ей рыдания.
Чекистка в кожанке вышла вперед и голосом опытного режиссера
подобных действ возгласила:
– Всем проживающим на данной жилплощади надлежит собраться
внизу, в столовой. Рекомендую не рыдать! Москва слезам не верит. Сейчас придут
понятые, и начнем обыск.
Чекист с собакой криво улыбнулся Агаше:
– По-буржуйски тут живете, я погляжу! – Он заглянул под
кушетку на съежившегося Пифагора. – Животное свое заприте где-нибудь в
чулане, а то может и неприятность произойти. – Он выразительно похлопал по
кобуре пистолета.
Борис Никитич был совершеннейшим образом ошеломлен и потрясен.
Ни малейшей, даже самой подсознательной радости от того, что «не за ним», а за
кем-то другим, от того, что остался на свободе, он не испытывал. В отличие,
надо сказать, от Мэри, которая потом бесконечно казнилась, что в первом ее
«вай», наверно, слышалась непроизвольная радость, все-таки ее самого близкого
человека вдруг миновала чаша сия, в отличие от нее он был просто уничтожен
таким поворотом. Удар, которого он столько ждал и был готов принять как
мужчина, как деятель науки – твердой походкой русского врача по мученической
тропе, пока не упаду, – этот удар вдруг направили на беззащитное, нежное
существо, на ни в чем не повинную – как будто сам-то он в чем-то действительно
был повинен – женщину! Тут уж ни о какой сдержанности, даже в адрес этих подлых
роботов, речи быть не могло, он клокотал от ярости.
– На каком основании вы забираете не меня, а беззащитную
женщину?! – вдруг закричал он на старшого.
Старшой сел к обеденному столу, разложил перед собой бумаги,
нехорошо глянул на дрожащего старика.
– Вы бы лучше на нас голос не повышали, профессор. Ваша
невестка проходит как соучастница по делу вашего сына Градова Никиты
Борисовича. Давайте к делу. С какого времени проживает с вами гражданка Градова
Вероника?
Пришли в сопровождении милиционера понятые. Ими оказались
киоскерша с трамвайного кольца и... не кто иной, как товарищ Слабопетуховский.
У последнего на лице мрачно уже отразились все превратности его жизни. Весь
обыск он молча просидел в углу, словно истукан с островов Пасхи.
На всю процедуру задержания ушло часа два-три. Поскольку
гражданка Градова В.А. проживала не отдельно, а как бы во всем этом доме,
обыску подлежал весь дом, однако идиотский этот обыск был проведен только лишь
для формы. Сержант со служебной собакой прошел для чего-то по всем комнатам.
Собака явно не понимала, чего от нее хотят, нервничала, то приседала на лапы,
тормозила без причины, то куда-то бессмысленно устремлялась. Чекистская баба
прошуровала библиотеку, опять же ничего относящегося к делу не нашла, кроме
каких-то фотоальбомов, где молодой Никита попадался на снимках в компании с
другими командирами РККА.
– Не смейте трогать! – закричала Мэри
Вахтанговна. – Это наши! Это не ее и не его альбомы! Наши! Мои и мужа,
заслуженного врача РСФСР, трижды орденоносца! Руки прочь!
Перекосившись как бы от брезгливости, чекистка швырнула ей
альбомы назад, но затем взялась уже за дело основательно: составлялась опись
личного имущества Вероники, то есть ее туалетов, совершивших немалый путь по
дорогам двадцатого века из парижских магазинов в московские комиссионки, оттуда
– на дальние рубежи социалистической державы и обратно в Москву в полной
готовности снова повиснуть на комиссионных плечиках. Здесь были вещи,
вызывавшие ярость чекистской бабы: шифоны, крепдешины, меховая шуба, теннисные
ракетки, флаконы французских духов. Будь ее воля, за одни уже эти вещи
поставила бы эту дамочку к стенке, сперва, конечно, как следует пропустив через
ребят и девчат. В добавление к «шмотью» тут были опять же личные Вероникины
фотоальбомы, пачки писем – какого черта они эти старые письма, да еще с
засушенными крымскими цветочками, хранят? – ну и самое главное: сберкнижка
и аккредитивы на изрядную сумму.
Старшой все это хозяйство аккуратно переписал.
– Вопрос о личном имуществе будет решен позднее, пока что мы
концентрируем все это в комнате задержанной и комнату эту опечатываем.
При слове «опечатываем» у Бориса IV расширились глаза. Он
поймал себя на том, что процедура растапливания сургуча и пришлепывания пломбы
с печатью вызывает у него жгучее любопытство.
