В Тифлисе исключительно расцвела артистическая жизнь. Еще в
германскую многие поэты и художники из столиц рванули на юг, чтобы не попасть
под призыв, ну, а потом бежали уже от красных, от белых, от зеленых, то есть от
всех, кто не понимал, что именно революция в искусстве спасет мир, а не
банальные пушки, не вульгарные шашки, не пошлейшие массовые убийцы-пулеметы.
Открывались повсюду маленькие театрики и кафе богемы.
Поэт-футурист Василий Каменский читал свою поэму «Стенька Разин», скача по
манежу цирка на белом жеребце. Сергей Городецкий в своем журнале символистов за
милую душу издевался над правительством. Ной Жордания однажды был изображен на
обложке в виде преомерзительнейшего козла. В ответ на издевательство премьер
улыбнулся: «Эти поэты!» Член группы поэтов «Голубые роги» Тициан Табидзе
однажды столкнулся на Головинском проспекте с мэром Тифлиса. «Слушай, Тициан,
почему мрачный ты идешь по моему городу с молодой женою?» – спросил мэр. «Негде
нам жить, господин мэр, – пожаловался Тициан. – Нечем платить за
апартман». Мэр вынул ключ из кармана: «Только что, Тициан, реквизировал я
особняк Коммерческого клуба. Там и живи ты с молодой женою, там и работай.
Только лишь Грузию не лишай своих стихосложений».
Вот был пир и бал в ту же ночь в Коммерческом клубе,
съехалась вся богема! И Мэри там была, ее затащил свояк, порывистый
юноша-художник Ладо Гудиашвили. Перезнакомил со всеми: и с «Голубыми рогами»,
то есть с самим Тицианом, его друзьями Паоло и Григолом, и с молодыми
москвичами и петербуржцами, футуристами, только что сомкнувшимися в группу
«41о», братьями Зданевичами, Игорем Терентьевым, со знаменитым скандалистом
Алешей Крученых. Появился в ту ночь и бродячий будетлянин России, гениальный
«председатель Земли» Велимир Хлебников. Явился еле живой, в лохмотьях, в
расколоченных башмаках, в солдатских обмотках. Оказывается, пробрался через
череду враждующих армий из Астрахани. Тут же был сбор объявлен в пользу
Хлебникова. Мэри сняла с руки перстень. Он глянул на нее и задохнулся: она была
с обнаженными плечами!
Да-да, вот так тогда еще случалось с мужчинами при взгляде
на нее: они задыхались – о, Мэри! И это несмотря на то, что Тифлис был полон
молодыми красотками-поэтессами и художницами, а ей уж было тридцать девять.
За ней стал бешено ухаживать армянский футурист Кара-Дервиш.
Приглашал ее на чтения в «Фантастический духан» и в «Павлиний хвост», на
постановки абсурдных «дра» Ильи Зданевича в театр миниатюр. По возрасту он был
ближе к ней среди этой молодежи, но ухватками забивал и мальчиков: то стрекозу
на щеке нарисует, то большой «третий глаз». Она всегда на такие вечера брала с
собой двенадцатилетнюю Нину, прежде всего, конечно, для того, чтобы подчеркнуть
сугубо дружеский характер своих отношений с Кара-Дервишем, то есть отсутствие
интимного характера в этих отношениях – господа, господа! – сугубо товарищеского
характера.
Ах, что это были за вечера! Очень запомнился Илюша Зданевич,
такой денди, всегда с иголочки, бледный от сумасшедшей влюбленности в
Мельникову. Ярый футурист, враг всей «блоковщины», он экспериментировал в своей
зауми с непристойностями, с анальной темой, а на Мельникову смотрел с
обожанием, будто блоковский герой на Прекрасную Даму. Как его «дра» назывались?
Одна, кажется, «Янко, король Албании», другая «Жопа внаем»... кого-то там
приклеивали к стулу, он никак не мог оторваться. Великолепнейший вздор.
Нинка смотрела на всех распахнутыми, будто озера, глазами,
особенно на поэтических девушек – Таню Вечорку, Лали Гаприндашвили. Может быть,
эти вечера и затянули ее в поэзию.
Вот Хлебников, братцы, опять Велимир появился, опять весь
ободранный, читает что-то пророческое: «Грака хата чророро, линли, эди, ляп,
ляп бем. Либибиби нираро Синоахо цетцерец!»
Мэри просили сыграть. Сыграй что-нибудь атональное, Мэри!
Сыграй из «Победы над солнцем», вот тебе ноты! Мэри садилась к инструменту,
если этим гордым словом можно назвать пианино в «Фантастическом духане», вместо
атональной матюшинской музыки играла Бетховена. Гул голосов гас, затишалось
шарканье «ошв, чихочох чах», как сказал бы поэт. Молодые люди явно не спешили
«сбросить Бетховена с парохода современности». На лицах иных видела Мэри следы
истинного волнения.
Все было так прекрасно и шатко в Тифлисе той трехлетней
весной, он плыл, будто цветущая мраморная льдина в море крови и слизи, в море
гражданского тифа, ковчег Ноя Жордания, – то ли потонет, то ли расколется;
может, потому и прекрасно, что шатко; все испытывали головокружение.
Вот и у Мэри сильно закружилась голова, когда встретила его
взгляд. Нет, это был не Кара-Дервиш, и пусть его имя никогда никому не
откроется, имя того, кто был на пятнадцать лет младше ее и писал, конечно,
стихи, того, с кем единственным она изменила своему Бо. В двадцать пеpвом,
когда все кончилось, ему удалось убежать за границу, и он пропал. Оттуда уже не
возвращаются ни люди, ни их имена. Да и зачем это ей сейчас, без пяти минут
старухе? Даже в памяти не нужно вызывать это имя, назовем его просто – Тифлис.
Тем более не стоит вспоминать трагикомической стороны романтического порыва,
тех небольших насмешек Венеры, которые он ей передал: тогда этого было трудно
избежать. Все прошло, все промылось и прогремело чистейшим ключом в темно-синей
ночи; пианиссимо.
К концу двадцатого года весь этот переселившийся к югу
«серебряный век» испарился и отлетел куда-то, может быть, к своим истокам, к
греческим островам. Грузинская республика агонизировала. В двадцать пеpвом
ввалилась Красная Армия, свободе пришел конец, и согрешившая Мэри вернулась с
дочкой в Москву, где, как ей казалось, все еще оставался последний клочок
независимости, дача с роялем и любящий Бо.
Тифлис, впрочем, вскоре снова ожил, при нэпе он снова
зазвенел своими сазандариями, этот древний человеческий дом все-таки трудно
превратить во вшивую казарму. Так или иначе, моя дочка через десять лет тоже,
кажется, получила здесь свою долю «серебряного века». Так думала Мэри Вахтанговна
Градова, урожденная Гудиашвили, подъезжая к родному городу.
* * *
На вокзале ее почему-то никто не встретил. Наверное,
телеграмма не доставлена, такое случается, иначе здесь бы уже гремел голос
брата, волоклись бы охапки цветов, уже на перроне провозглашались бы будущие
тосты.
Извозчиков в Тбилиси больше не было, а такси достать
невозможно. В растерянности Мэри не знала, что делать, – не тащиться же с
тяжелым чемоданом на трамвае. Наконец увидела камеру хранения, оставила там
свой багаж и поехала в центр города налегке. Жадно смотрела из окна трамвая на
прогрохатывающие мимо улицы. Город в основном, конечно, не изменился, только к
сизоватым его крышам, розоватым фасадам и глубоким синим теням прибавилось
огромное количество красных полос – лозунги социализма.
