– Нугзарка, это ты?! Нашел способ шутить! Так человека можно
и в Кащенко отправить!
Он обнял ее по-дружески. Ему так понравилась эта манера
обращения: Нугзарка – как будто они просто такие приятели, которые когда-то
волынили вместе.
– Эй, Нинка, я уже все про тебя знаю, дорогая! –
засмеялся он. – С кем спишь, с кем обедаешь – все известно недремлющим
стражам отчизны!
– Вот то-то мне и кажется уже второй день, что за мной стали
ходить, – сказала она.
Болтая, они пошли вниз по Театральному по направлению к
гостинице «Метрополь», где он как раз и снимал номер полулюкс. Она сделала ему
комплимент по поводу нового костюма. Ого, плечи широкие, брюки колом –
настоящий оксфордский шик! Возле гостиницы он взял ее за руку и остановил.
Как и в «ту ночку», она посмотрела исподлобья и тихо
спросила:
– Ну, что?
– Пойдем ко мне, – сказал он с немного излишней
серьезнинкой, с ненужной ноткой некоторой драмы.
Она тут же рассмеялась, пожала плечами:
– Ну, и пойдем! – И пошла вперед, беззаботно раскачивая
связочку только что купленных книг. Вот так все просто, дитя двадцатых, плод
революционной антропософии.
Дальнейшее прошло совсем не так, как представлялось ему
сотни раз в его закавказском отдалении. Все изменилось, «той ночки» уже не
вернешь. И он уже не тот молодой разбойник, и она уже не та, что тогда, не
пьяная, не отчаявшаяся, не загнанная в угол, иными словами, не добыча героя, а
напротив – счастливая и в замужестве, и в своем деле, уверенная в себе и просто
позволившая себе подсыпать чуть больше перцу в ежедневную пищу.
Все могло бы повернуться иначе, в сторону «той ночки», если
бы она сначала решительно отказалась и только потом уж уступила под страхом,
под угрозой разоблачения троцкистского прошлого. Он сам все испортил своим шутливым
тоном, а она этот тон тут же с ловкостью необыкновенной подхватила, и вот он
оказался – Нугзарка! – в дураках. «Той ночки» не получилось, не состоялось
сладостного насилия над «жаждущей жертвой», как это он много раз определял в
уме.
И еще что-то было, чего он не мог определить, но что делало
ее совершенно самостоятельной и неуязвимой личностью. Только через полгода он
понял эту неясность, когда до Тифлиса дошла новость о том, что Нина Градова
родила девочку. Она была уже основательно беременна к моменту их встречи.
Мадемуазель Китайгородская уже предъявляла свои права в ее чреве.
Одержимость своей кузиной злила и пугала подполковника.
Вокруг берут тысячами народ, не имеющий никакого отношения к троцкизму, а ведь
она-то, Нинка-гадина, как раз и была когда-то настоящей троцкисткой, уж он-то
это точно знал, она была зафиксированным членом подпольной группы нынешнего
эмигранта Альбова.
Зная специфику работы своих любимых органов, Нугзар понимал,
что вовсе не обязательно в эти времена иметь реальные обвинения, чтобы
загреметь на Колыму или «под вышку». И все-таки сосало под ложечкой: а вдруг
так повернется, что все выплывет, и она, его мечта, девушка «той ночки»,
покатится – вообразить ее в лагерном бараке было немыслимо! – и он сам, на
радость завистливой сволочи, будет вышвырнут из рядов, а потом смят и
уничтожен.
В тpидцать седьмом ситуация еще пуще усугубилась. После
ареста братьев Нинку могли взять просто как родственницу. При всей слепоте
карающей машины у нее есть нюх, и вынюхивает чужих она совсем неплохо.
Так и получилось. Полгода назад из Москвы «на доработку»
пришло ее дело. Московское управление НКВД собрало материал на Градову Н.Б.,
родственницу осужденных врагов народа и обвиняемую сейчас в связи с агентом
французской и американской разведок И.Г.Эренбургом. Никаких упоминаний не было
о троцкистском кружке. То старое дело с донесениями Стройло проходило,
очевидно, по другому департаменту, в том смысле, что где-то было навечно
погребено в шкафах среди миллионов других папок. Новое же дело было прислано в
Грузию для уточнения имеющихся сведений о связях Градовой с недавно
разоблаченными врагами народа Паоло Яшвили и Тицианом Табидзе. Самое же
замечательное заключалось в том, что Эренбург в это время постоянно ездил за
границу и печатал в «Правде» волнующие репортажи с театра военных действий в
Испании.
Нугзар ободрился этим обстоятельством и подумал, что при
помощи небольшой хитрости можно будет попытаться спасти Нинку и ее семью. Ну,
все-таки хоть в память о юности, что ли. Ну, у каждого ведь все-таки есть в
душе «та ночка», та тучка золотая на груди утеса-великана, и у него вот эта
проклятая Нинка с ее пышной гривой каштановых волос и вечно штормовой погодкой
в ярко-синих глазах.
Он передал ее дело вместе с целой охапкой других самому
ленивому из своих сотрудников и сделал так, чтобы оно, данное дело, казалось
наименее значительным. Протянулось несколько недель, после чего Нугзар,
придравшись к ленивому, устроил ему дикий разгон и перевел с понижением в
Кутаиси. Дела же распределил между более расторопными сотрудниками, ну, а что
касается заветной папочки, то ее он просто забросил на дно уходящего в архив
ящика. Там оно может пролежать до скончания века, если, конечно, Москва вдруг
не встрепенется, ну, а тогда уж – прощай, синеглазая ночка-тучка! – всю
вину за неразбериху можно будет свалить на ленивого. Впрочем, по всем признакам
в Москве в горячке массового ревтеррора тоже царил не меньший бардак, а может
быть, оттуда как раз и распространялась наибольшая бардачность. Нугзар между
тем следил за публикациями Эренбурга, все прочитывал внимательно и одобрительно
кивал головой: сильный публицист, могучее перо, настоящий публицист-антифашист!
И вот сегодня такой ошеломляющий удар с самой неожиданной
стороны. Сам Лаврентий знает про мои дела с Ниной! Может быть, она уже
арестована, и мне сейчас будет предложено самому вести следствие, чтобы
«погасить кривотолки среди товарищей»? А может быть, он сейчас уличит меня во
лжи, взъярится, выхватит свой бpаунинг, который он носит всегда во внутреннем
кармане пиджака, прямо над селезенкой, и застрелит меня вот здесь, на месте,
где я стою на одном колене, словно католик в костеле? С ним такое случалось.
Ей-ей, все знают, что несколько человек свалились на ковер прямо в его
кабинете. После чего он вызывал своих служащих и говорил: «Внезапный финал,
плохо с сердцем. Уберите и смените ковер!» Ну, что ж, мне будет поделом! Жаль
только, что это будет пуля, а не мраморное пресс-папье, но, во всяком случае, я
хотя бы тут же сравняюсь во всех рангах с дядей Галактионом и не буду вести
следствие моей ночки-тучки...
Берия подошел с двумя бокалами, наполненными удивительным по
цвету – темный дуб с оттенком вишни – «Греми».
– Вставай, Нугзар, перестань дурачиться!
Нугзар вскочил, принял бокал из рук «вождя трудящихся
Закавказья», чокнулся, выпил залпом. Берия расхохотался:
– Люблю тебя, подлеца!
