– Терпеть не могу все эти ухмылочки и рифмовочки вокруг
нэпа, – сказал он Калистратову. – Им все кажется, что это наш конец,
а ведь это только лишь «надолго», но не навсегда!
– На мой век, надеюсь, хватит, – вздохнул беспутный
Калистратов и, не тратя времени, устремился к буфету.
Кирилл, прямой, бледный и серьезный, в убогой косоворотке,
похожий на прежних фанатиков подполья, выделялся среди нарядных гостей. Если бы
не боялся он обидеть мать, давно бы ушел в свою комнату и засел за книги.
Чертов нэп, все «бывшие» закукарекали, эмиграция следит с придыханием, решили,
что и впрямь можно повернуть историю вспять. Ну хорошо, с дяди Галактиона много
не спросишь, отец вообще живет так, будто политика не существует, типичный
вариант «спеца», мама вся в своих шопенах, молится украдкой, все еще обожает
символистов, «ветер принес издалека песни весенней намек», однако и наше ведь
поколение чем-то уже тронуто тлетворным, даже брат, красный комбриг, о Веронике
уж и говорить нечего...
Возмущение юного пуританина можно было легко понять при
взгляде на его родителей. Они не вписывались в революционную эстетику в той же
степени, в какой их хлебосольный московский стол не совпадал с прейскурантом
какой-нибудь советской фабрики-кухни. Красавица Мэри в длинном шелковом платье с
глубоким вырезом, с ниткой жемчуга на шее, пышные волосы подняты вверх и
завязаны античным узлом. Под стать ей и сам профессор, пятидесятилетний Борис
Никитич Градов, совсем не отяжелевший еще мужчина в хорошо сшитом и ловко
сидящем костюме и с аккуратно подстриженной бородкой, которая, хоть и не вполне
гармонировала с современным галстуком, была, однако, необходима для продолжения
галереи великих российских врачей. В праздничный вечер оба они выглядели по
крайней мере на десять лет моложе своего возраста, и всем было ясно, что они
полны друг к другу нежности и привязанности в лучших традициях недобитой
русской интеллигенции.
Гости Градовых в основном тоже принадлежали к этому племени,
ныне объявленному «прослойкой» на манер пастилы между двумя кусками ковриги. В
начале вечера все они с очевидным удовольствием толпились вокруг друга дома
ученого-физика Леонида Валентиновича Пулково, только что вернувшегося из
научной командировки в Англию. Ну, посмотрите на Леонида, ну, сущий англичанин,
ну, просто Шерлок Холмс.
Ан нет, настоящим англичанином вечера вскоре был объявлен
другой гость, писатель Михаил Афанасьевич Булгаков; у того даже монокль был в
глазу! Впрочем, Вероника, помогавшая свекрови принимать гостей, не раз ловила
на себе не очень-то английские, то есть не ахти какие сдержанные, взгляды
знаменитого литератора.
– Послушайте, Верочка, – обратилась к ней Мэри
Вахтанговна. Вот, пожалуй, только в этом обращении и проявлялись традиционные
семейные банальности, трения между свекровью и невесткой: последняя всех
просила называть ее Никой, а первая все как бы забывалась и звала ее
Верой. – Послушай, душка... – Тоже, прямо скажем, обращеньице, из
какого тифлисского салона к нам пожаловало? – Где же твой муж, моя
дорогая? – Вероника пожала великолепными плечами, да так, что Михаил
Афанасьевич Булгаков просто сказал «о» и отвернулся.
– Не знаю, maman. – Ей казалось, что этим «maman» она
парирует Верочку, но Мэри Вахтанговна, похоже, не замечала в таком адресе
ничего особенного. – Утром он сопровождал главкома в Кремль, но должен был
бы уж вернуться три часа назад...
«Хорошо бы вообще не вернулся», – подумал проходящий
мимо с бокалом вина Булгаков.
– Пью за здравие Мэри, милой Мэри моей! Тихо запер я двери и
один без гостей пью за здравие Мэри! – возгласил какой-то краснобай.
Начались стихийные тосты. Дядя Галактион стал шумно
протестовать, говоря, что тостам еще не пришел черед, что произнесение тостов –
это высокая культура, что русским с их варварскими наклонностями следует
поучиться у более древних цивилизаций, делавших утонченные вина уже в те
времена, когда скифы только лишь научились жевать дикую коноплю.
В общем, началось было шумное хаотическое веселье, именно
такое состояние, которое и позволяет потом сказать «вечер удался», когда вдруг
за окнами взорвалась шутиха, другая, забил барабан и послышались молодые
голоса, скандирующие какую-то «синеблузную» чушь вроде: «Революции семь лет!
Отрицаем мир котлет! Революция пылает, власть семьи уничтожает!» Это и были
«синеблузники», последнее увлечение младшей Градовой, восемнадцатилетней Нины.
Гости высыпали на крыльцо и на террасу, чтобы посмотреть
представление маленькой группы из шести человек. «Начинаем спектакль-буфф под
названием „Семейная революция“!» – объявила заводила и тут же прошлась колесом.
Заводилой как раз и была Нина, унаследовавшая от матери темную густую гриву, в
данный период безжалостно подрубленную на пролетарский манер, а от отца –
светлые, исполненные живого позитивизма глаза и взявшая от остального мира,
столь восхищавшего всю ее юную суть, такую сильную дозу юного восхищения, что
она сама порой казалась не каким-то отдельным имярек существом, а просто частью
этого юного восхитительного мира в ряду искрящихся за соснами звезд, стихов
Пастернака и башни Третьего Интернационала. Искрометному этому существу
предстоит сыграть столь существенную роль в нашем повествовании, что нам,
право, не доставляет никакого удовольствия сообщение о том, что акробатическая
фигура, с которой она появляется на этих страницах, завершилась довольно неудачно
– падением, и даже несколько нелепым приземлением на пару ягодичек, к счастью,
достаточно упругих.
Вообще весь «буфф» оказался каким-то чертовски нелепым и
почти халтурным, если к этому еще не добавить его бестактность.
Здоровенная орясина, пролетарский друг профессорской дочки
Семен Стройло, накинув на свою юнгштурмовку какую-то несуразную лиловую мантию,
а башку вбив в маловатый цилиндр, деревянным голосом зачитал:
Я профессор-ретроград,
У меня большой оклад.
На виду у всей страны
Я тиран своей жены.
Остальные участники труппы построили за его спиной довольно
шаткую пирамиду и стали выкрикивать:
– По примеру Коллонтай ты жене свободу дай!
– Наша Мэри бунту рада, поднимает баррикаду!
– Обнажив черты чела, говорит: «Долой обузу!
Я свободная пчела! Удаляюсь к профсоюзу!..»
Каждый восклицательный знак, казалось, вызывал все новые
опаснейшие колебания, и гости следили не за дурацким текстом, а за столь шатким
равновесием. В конце концов пирамида все-таки рухнула. Никто, к счастью, не
пострадал, но возникла ужасная неловкость, возможно, даже и не от бездарности
зрелища, а от подспудного ощущения фальшивости этого «бунтарства»: так или
иначе, но «синие блузы» были на стороне правящей идеологии, а собравшиеся у
Градовых либеральные «буржуа» всегда полагали себя в оппозиции.
