Видят боги, ни один живой мужчина под небесами не смог бы с этим справиться. Он сжал ее плечи, отбросил назад волосы. В темноте смутным пятном белело запрокинутое лицо, изогнутая линия шеи… Ее кожа на ощупь оказалась почти такой же горячей как у него, на шее лихорадочно билась жилка.
Он взял ее прямо там, в коридоре, держа на весу и сходя с ума от ее запаха, от ее движений навстречу. Позже он увидит, что она до крови прокусила себе руку, чтобы не закричать. Ее боль была почти так же сильна, как ее ярость, ее безумие.
Когда он отпустил ее, ноги ее не держали, и она скользнула к его ногам, опустошенная. И тогда он поднял ее на руки и принялся целовать – неумело, с непроходящей жадностью. Ее впервые кто-то целовал.
Они соединялись еще несколько раз этой ночью, и следующей, – в ее келье, находившейся дальше от спален остальных обитателей. Не говоря друг другу ни слова, – отчасти от нетерпения, отчасти из опасения быть услышанными. И быть может, оттого, думала Ицхаль, что слова могли что-нибудь разрушить. А сейчас все как будто происходило не наяву – явь была где-то далеко, сонная и слепая, а они растворялись в своем нестерпимом молчаливом блаженстве. Боль ушла, осталась только ненасытная жажда, такая сильная, что Ицхаль боялась дать ей волю. Ее зубы и ногти оставляли следы на его коже.
На утро следующего дня он поднялся до рассвета и несколько часов провел в неподвижности, сосредотачиваясь. Потом выпил из маленького флакона. По его лицу прошла судорога, и Ицхаль даже на расстоянии уловила, насколько возрос жар его тела. С невероятной быстротой он исчез, оставив ее одну.
Дни покатились, как стершиеся монеты, наполненные бессильным ожиданием и снами. В этих снах Ицхаль преследовали видения бескрайних степей, какие-то вопящие, окровавленные люди. Огромный человек с белыми волосами что-то кричал перекошенным ртом и сносил чью-то голову, а теплая кровь брызгала ей в лицо.
Ицхаль кружила вокруг дороги. Радостная ранняя весна сменилась туманом и затяжными дождями. Она задыхалась в серой вате, мир, казалось, сузился до крошечных размеров.
А потом он пришел снова. И снова. Они были как бесплотные тени, танцующие в темноте, – ненасытные, бесшумные. Все это действительно напоминало безумие, но Ицхаль стало казаться, что она больше не одна, что она сможет противостоять тем силам, которые сломили ее и бросили в свои жернова, как пушинку. Здесь, в этом странном мете, все становилось возможным.
А еще у ее тайного любовника появилось имя. Ринсэ. Его звали Ринсэ. Он обнимал ее горячими, твердыми как камень руками, гладил по волосам и говорил, что заберет ее отсюда, что они убегут, он ведь бегает быстрее ветра. Ицхаль верила. Она только что узнала прелести первой любви, почему же ей было не верить?
Он ушел от нее на рассвете, так же тихо и бесшумно, как и раньше. Ицхаль приготовилась ждать – он вернется с припасами и лошадьми, они убегут в степи, на его родину, а там… там как-нибудь. Дальше думать было просто глупо – слишком трудно было осуществить хотя бы то, что они собирались сделать.
Прошел месяц. Ицхаль обнаружила, что забеременела. Это наполняло ее смесью удивления и торжества. И только после того, как вторая луна пошла на убыль, в ней шевельнулась тревога. Ринсэ не возвращался.
Народилась новая луна. Ночи стали холодными. Ицхаль отбросила всю свою гордость и рыдала до изнеможения, затыкая рот подушкой. А потом лежала, обессилев, глядя в темноту и поскуливая, как больной зверек. Все ее доводы, все ее честолюбивые планы поблекли перед тем, что она больше не увидит его. Она знала это, каким-то образом знала.
Ребенок рос в ней, шевелился. На этой большой высоте у нее начала часто идти носом кровь, шумело в ушах, – видимо, из-за возросшей нагрузки. Ицхаль начала обнаруживать себя в разных местах, не поняв, как туда попала. Объемная одежда послушницы позволяла многое скрывать, но она несколько раз ловила на себе пытливые взгляды монахинь. Ей было, пожалуй, все равно.
Церген Тумгор прислала за ней, когда долины внизу начали покрываться рыже-красной дымкой начинающейся осени, когда пронзительным синим огнем в долинах зажглись горечавки. Ицхаль обнаружила звериное упрямство. Мотая головой и забившись в угол, она не желала выходить из своей кельи, кусалась и царапалась, пока ее не связали. В результате один из шерпа посадил ее в седло перед собой и удерживал, когда она пыталась вырваться. Из того путешествия Ицхаль почти ничего не помнила и ничего больше не боялась. Она была пуста, выпотрошена, сломлена. Ринсэ унес с собой всю ее жизнь, и бороться теперь было не за что. И незачем.
Церген обставила ее возвращение большой тайной. Шерпа принесли ее прямо к настоятельнице. Взглянув на оборванную, со спутанными волосами, что-то бормочущую княжну, Церген быстро провела ее потайным ходом в свою личную спальню. Усадила в кресло. Плеснула в лицо воды. Ощупала живот цепкими пальцами. При этом Ицхаль, выйдя из своего полубреда, все же попыталась сопротивляться. Верховная жрица уложила девушку в свою кровать, провела по голове рукой, – и Ицхаль провалилась в глубокий, глухой, будто темнота пещеры, сон.
Остаток своего срока она провела в подземельях храма. За ней ухаживали сама Церген Тумгор и еще одна молоденькая жрица по имени Лосса. Они кормили ее, поскольку сама Ицхаль отказывалась от еды, обмывали, пытались с ней заговаривать. Но стена молчания, которым ее разум отгородился от горя, была слишком толстой. Она слышала их слова как неясный шум, не принимая смысла.
Над Ургахом закружили снега, величавые вершины вновь покрылись льдом, стали непроходимыми перевалы. Сердце Ицхаль умирало, замерзало вместе с занесенной снегами землей, она уходила все дальше…
Роды пришлись на глубокую, ясную зимнюю ночь. Сама Ицхаль, конечно, об этом не знала – она лежала в келье без окон, придавленная своей болью и чудовищной толщей камня, где-то глубоко в недрах горы. Лосса и Церген Тумгор принимали роды. Возможно, это боль вернула ей разум, но в перерывах между схватками Ицхаль осознала, где находится и что с ней происходит. И что, если об этом станет известно братьям, они наверняка избавятся от ребенка.
– Не дайте его убить, – шептала она обметанными коркой губами. – Не дайте убить моего ребенка!
– Тужься, – кричала в ответ Церген Тумгор, надавливая ей на живот, и Ицхаль казалось, что она умирает уже сейчас, что плод разрывает ее.
– Спасите его. – Она чувствовала, как кровь теплой рекой течет по ногам, и тошнотворная слабость начинает подбираться к горлу. – Спасите хотя бы его…
– Тужься! – Церген Тумгор выкрикивала над ней заклинания, и внутри нее завязывались и расплетались огненные узлы. – Тужься, осталось немного!
– Поклянитесь, что спасете его. – Ицхаль вцепилась в руку женщины. – Иначе я вас всех прокляну! Проклятие умирающей даже вам снять не под силу!
– Откуда столько злобы, княжна? – усмехнулась старуха. – Ну да ладно. Клянусь! Тужься!
Издав какой-то звериный крик, Ицхаль почувствовала облегчение. Ребенок родился. Она знала, что это мальчик. Слезы облегчения хлынули из ее глаз, голова кружилась, ее знобило. При следующей схватке вышла плацента, боль уменьшилась, однако что-то теплое продолжало течь по ногам, пропитывать под ней простыни.
