– Что привело вас ко мне? Лучше ли твоему брату? – спросил он, и был награжден страдальческой и робкой улыбкой, от которой и у столетнего старца бы дрогнуло в груди.
– Он стал меньше бредить, – ответила она. – Но все еще временами не узнает ни меня, ни Баргузена. На Баргузена один раз с мечом кинулся, чуть не убил. Ночью кричит, и язык какой-то странный.
– Давай ему то зелье, – строго приказал шаман. – Трижды в день. И онгонов, что я дал, поставь на переднем месте, жертвы им приноси. Они вас принять должны, молиться надо.
– Я все так и делаю, – кивнула девушка.
– Тогда в чем дело?
– Вот… плату тебе принесли, – смущенно пролепетала она, торопливо снимая с седла сверток. Развернула. В свертке оказался дорогой шелковый куаньлинский халат пронзительного синего цвета. Как васильки. Как ее глаза.
Онхотой расхохотался. Он смеялся долго и весело, закинув к небу острый подбородок, пока девушка не порозовела вся, до кончиков ушей.
– Зачем мне твой халат, красавица, – отсмеявшись, сказал он. – Конечно, есть такие шаманы, которые в женском камлают, но мне это ни к чему. Забери его.
– Нет, возьми. – Глаза девушки налились слезами. – Жене подаришь, сестре, матери. А ты моего брата лечил. Отблагодарить хочу.
«Упрямая», – ласково подумал Онхотой. Он вдруг представил ее в этом ярком шелке.
– Нет у меня никого, – мягко сказал он. – Ты бы лучше его на корову выменяла.
Она залилась краской еще гуще. Зим пятнадцать ей, не больше. Невеста. Онхотой нагнулся, заглянул в опущенные глаза.
– Тебя как звать-то?
– Янира. – Голос слегка дрожит. Не привыкла просить, гордая!
– Ну вот что, – теперь он говорил властным, непререкаемым тоном, – ты, женщина, слезы утри и слово мое слушай. Брату твоему нужно масло от тельной коровы для его раны. Так что иди и сделай, что я говорю. А в уплату за лечение будешь мне половину удоя приносить. Масло, хурху делать. Женщины у меня нет, так что это мне и нужно. А халат забери. Поняла ли?
Эх, хороша же девка, когда улыбнется! А она улыбнулась – широко, счастливо. Единственный был халат, подумал Онхотой.
– Поняла, Хэсэтэ Боо!
Попрощавшись, они уехали, а Онхотой, все еще улыбаясь, двинулся к юрте. Ну и странные же чужаки к ним пожаловали! Шесть коней и дорогой шелковый халат. Брат и сестра, сходства между которыми, что между орлом и цаплей. И еще этот раб их, который напоследок на него, Онхотоя, ну вовсе недружелюбно зыркнул. И еще он подумал, что плату-то девчонке не просто так назначил. Уж молока и хурхи ему достаточно и от старухи Шулуут. А только пусть принесет и чужачка.
У порога его встретили изумленные взгляды помощников. Нечасто они на его лице улыбку видали, подумал Онхотой. Не часто… Есть в этой рыжей что-то светлое, солнечное. Так и тянет погладить по огненной голове. И как ее еще никто не посватал-то, удивительно! У косхов глаз нет, вот что. Зато уж по весне будет тебе, чужак, развлечение: за сватами полог закрывать устанешь. Онхотой хмыкнул снова.
Оказавшись в приятной его глазу полутьме, шаман подошел к онгонам, помазал им разинутые рты припасенным маслом. Сбросил доху с плеч. И задумался.
Все его последние видения были так или иначе связаны с чужаком. Не простой это парень. Хану он пока об этом не сказал. Самому еще осмыслить надо. Может, даже попросить помощи у Заарин Боо – своего учителя из кхонгов. Но прежде все вспомнить надо. В точности как было.
Первый раз Онхотой увидел беляка во время Йом Тыгыз, когда проводил Обряд Посвящения. Хороший год был. К молодым воинам пришли хорошие покровители: архар, росомаха, медведь, куница. Никто не остался без покровителя. Посвящали в этом году и обоих внуков хана: Джэгэ и Чиркена. Молодой наследник хана, Джэгэ, призвал к себе странного духа. Змея пришла к Джэгэ. Сильный это дух-покровитель. Не всякий шаман такого получить может. Однако, говорил Заарин Боо, такой покровитель для человека наиболее опасен: как змея может убить своим ядом от незаметной ранки, так и дух этот слишком большую власть над человеком обрести может. Обовьется вокруг и сердце холодным и лживым сделает. Джэгэ еще мальчик, но в будущем – могучий и грозный джунгарский хан. Как-то оно выйдет, еще поглядеть надо.
К Чиркену пришел Волк – покровитель джунгаров. Великими делами Волк своих избранников отмечает, но и карает жестоко. Никому не сказал Онхотой, что проследил за путешествием мальчика и что он там увидел. А увидел он горы до самых небес, каменистое и угрюмое плоскогорье, над которым бушевала страшная гроза. Молнии били и били, с треском и грохотом раскалывая камни. И посреди этого видел шаман сражающихся людей. Одни были джунгары, и вел их Чиркен. Другие – куаньлины в своих узорчатых бронзовых шлемах. В призрачных вспышках молний, в трескучих оглушительных раскатах грома шел отчаянный, ожесточенный вой, и дыхание смерти касалось его ноздрей. Они сражались. Потом все залил ослепительный свет, и Онхотой увидел, как по равнине навстречу мчатся еще всадники. Впереди всех на белом как молоко жеребце – тот, кого он увидел вживе немного спустя. А на помощь ли, или на расправу мчится тот всадник…
Следовало еще камлать. Однако духи-покровители больше не пускали его, не давали увидеть ничего, кроме мутной багровой тьмы. Онхотой бросил бесплодные попытки попытаться проникнуть в свое старое видение.
А новое пришло неожиданно и совсем недавно, во время совершения обряда Тиирэлгэ над больными. Сэргэ-тииргэн – так называли место для совершения такого обряда – испокон веку располагалась неподалеку от зимнего становища. После летней перекочевки всех, кто болел, а также беременных женщин, следовало «провести» через обряд, чтобы духи болезни бывших и будущих потеряли их следы. Для того следовало обкатиться по земле вокруг священного места в шубе из шкуры черного барана, а шкуру потом сжечь. Онхотой руководил обрядом, а его помощники помогали участникам обряда найти верное направление, поднимали на ноги, поили кумысом на травах. Обряд уже заканчивался, и Онхотой уже начал напутственное благословение, когда увидел. Сразу несколько стремительно сменившихся видений промелькнуло в голове, наслоилось друг на друга – слишком быстро, чтобы человеческий разум сумел все их осознать и запомнить. Но кое-что ему удалось удержать в памяти. И даже этого хватило, чтобы наложить бремя молчания на его уста – уста шамана, у которого ложь или зависть отнимает по девять лет жизни. Слово – оно ведь как дыхание, не знаешь, с чем смешается и куда улетит. А слово шамана – тем более.
Онхотой охватил себя за плечи, задумчиво покачался на носках. Небесные духи принесли с чужаком дыхание перемен. Но знака не дали. Или все-таки следовало все же хана предупредить?
– У-у, глаза рыбьи, – зло сказал Баргузен, когда они отъехали.
– Что это ты? – удивилась Янира, себя не помнившая от счастья. – Он такую плату назначил, что лучше быть не может. И не в долгу остались, и корову купим. А у нас в котле один суп из деревянной ложки! Пожалел он нас.
