Но есть вещи, которые не то что обывателю, и неофиту знать не положено. Скажем, о Бриллиантовых Дорогах. Этот путь не для всех, на него ступают лишь избранные. Горхон узнал о нем, лишь когда стал настоятелем, – хитрый старикан, его предшественник, до смертного одра хранил секретные рукописи.
Да… это путь избранных… Прочитав рукописи, а они были созданы, судя по всему, одним из подлинных воплощений Падме, Желтым Монахом, прославившимся тем, что разгадал секрет бессмертия и до ста тридцати лет доподлинно развлекался с певичками, Горхон понял, что у него находится только часть учения. И не большая часть. То есть кто-то владеет основными свитками. Это может быть один человек, может быть несколько. И как здесь, в Ургахе, так и за его пределами. Но Горхон собирался их найти. Все.
Теперь, восемь лет спустя, у него было сто восемнадцать из двухсот восьми свитков. Только из-за трех из них пару лет назад ему пришлось отправить на дно ущелья целый караван. Жизнь человеческая столь хрупка… Но эти три свитка дали ему кое-что. Во-первых, он излечился от мучившей его подагры, с помощью удивительно простого рецепта, включавшего в том числе корни барбариса, горное масло, печень марала и деготь с кривой березы. Во-вторых, он научился различать над человеком дыхание близкой смерти, а в-третьих, овладел искусством разговаривать с недавно умершими, еще не ушедшими далеко по пути ардо. Следует заметить, что недостающие свитки были, по-видимому, столь же интересны, так как на руках у Горхона целиком имелось только начало трактата, и первая половина в нем отводилась рассуждениям и морализаторству. Но хотя бы то, что он имел в руках, и содержавшиеся в первой части намеки были таковы, что за оставшуюся часть стоило убрать с дороги не один десяток людей.
И какие-то из них были здесь, в Ургахе. У него со временем начал вырабатываться некий странный, необъяснимый «нюх» на свитки, на принадлежащий только им магический «запах», когда их начинают использовать. Именно так он выследил три свитка в том караване – глупый лекарь, у которого они хранились, решился полечить подагру у своего хозяина, занемогшего на полпути. Какое-то время назад, в одну из ночей, он снова почувствовал этот неуловимый сладковатый запах, похожий на запах старой воды. Он проснулся, почувствовав, как запах заполняет ему ноздри и щекочет небо. «Возьми меня». Горхон лежал неподвижно, напрягая все чувства, как собака, выслеживающая дичь. Запах продлился ровно настолько, чтобы стать осязаемым… И исчез. Тот, кто воспользовался магией Желтого Монаха, прекратил делать это. Горхон опоздал.
С тех пор он цепче вглядывался в лица окружающих его людей: где-то здесь, в Ургахе, есть кто-то, владеющий драгоценностью, равной которой нет в подлунном мире.
Он всегда был таким. Цепким. В монастырь он попал путями, не имеющими ничего общего с набожностью. Просто его отец, будучи пастухом горных быков на склонах Синих Гор, трезво рассудил, что не сможет прокормить семью, в которой шестеро детей и ожидается седьмой. А потому он выбрал из кучи грязных, чумазых мальчуганов самого младшего – того, который позднее всех станет на ноги и начнет оказывать помощь, – посадил его в мешок из ячьей шкуры мехом внутрь и пустился в путь по одному ему известным тропам. Горхону было четыре года, когда он вместе с отцом пересек перевал Лхабра-Нам, о котором говорили, что там живет горный великан и собирает кровавую дань, – столько там было невозвратившихся путников.
Они спустились в долину, где стоял небольшой ургашский городок Боорце. Родственники посоветовали худому, оборванному горцу отнести ребенка в монастырь школы Омман. Там он выложил всю имевшуюся у него плату за обучение сына – четыре ячьих шкуры, – и ребенка приняли.
В отличие от других воспитанников, которым родственники хотя бы изредка присылали несколько медных монет и сласти, у Горхона не было ничего. Он быстро стал взрослым, этот вороненок с темным лицом простолюдина и острым, цепким взглядом. Он быстро научился драться и давал сдачи всегда, когда его кто-нибудь задевал. Это обеспечило ему слегка брезгливое, но все же уважение среди прочих воспитанников. Тогда он еще не думал о карьере – он был мальчиком, который всего лишь хочет выжить.
Ему исполнилось двенадцать лет, когда однажды в ворота монастыря постучал человек. Он был Горхону совершенно незнаком, хоть и назвался его братом. Человек сообщил, что в горы пришла нехорошая болезнь, и вся его семья умерла, а он, единственный из оставшихся в живых, решил покинуть проклятое место и идет вниз, в долины. Пусть Горхон помолится за их души в своем монастыре.
Горхон помолился как мог. К тому моменту он уже не мог вспомнить лица своего отца. Только мать: ее засаленный халат, две косицы над ушами, серьгу с дешевым красным камушком и ее тепло. Они все умерли, вот так. Ему больше некуда возвращаться, даже если он и захочет.
К этому моменту он был достаточно взрослым, чтобы понять, что только власть может избавить его от глубоко въевшегося страха снова оказаться ненужным хламом, от которого необходимо избавиться. Маленький Горхон раскрыл глаза и уши, ранее закрытые для учения. За рекордно короткое время он продемонстрировал изумительные успехи. Однако настоятель не спешил хвалить выскочку: несмотря на выдающиеся достижения, Горхон не излучал присущей монахам мягкости и терпимости, он весь казался сжатым, как готовая к броску змея. Внутри него негасимым холодным огнем полыхала ярость, и это было нехорошо для монаха. Очень нехорошо.
Горхон застрял на должности служки на целых двенадцать лет, пока не умер старый настоятель. К этому моменту он уже понял, что избран, и понял, что может убить человека своей ненавистью. Он догадывался, что его продвижение тормозит старый настоятель, и ненавидел его. Но встречаясь взглядом с этим старым человеком, он встречал в его глазах такую страшную невозмутимость, такое всезнание, что терялся. Казалось, на него смотрит вечно синее небо над Падмаджипал, равнодушное и завораживающее одновременно. Поэтому он мог ненавидеть настоятеля, только когда тот стоял к нему спиной. И вот как-то однажды он подметал пол в церемониальном зале, то и дело потирая одна о другую быстро замерзающие на каменном полу босые ступни. Появился настоятель. Он о чем-то беседовал со своим заместителем Йодну, и Горхон, незамеченный, мог вволю его ненавидеть. Его ненависть, как красный горячий клубок, свернулась у него в животе. А потом она превратилась в копье и ударила настоятелю прямо под левую лопатку. Настоятель слабо вскрикнул, схватился за грудь и начал оседать на землю. Он успел обернуться, успел увидеть его. Этот взгляд Горхону до конца жизни не забыть. В нем было недоумение, сожаление и что-то еще, похожее на то, как на него смотрела совсем уже забытая мать. Этот взгляд вошел ему во внутренности и застрял там раскаленным прутом.
Через год новый настоятель Вудо (в том, что случилось со старым настоятелем, заподозрили Йодну, у которого были все мотивы незаметно убрать старика) произвел его в ранг странствующего монаха. Горхон отходил по долинам и перевалам положенное время, неся всякую тарабарщину, гадая по сожженным костям для простодушных шерпов и набивая себе брюхо всем, что попадалось ему в пути. Странствовать ему нравилось. Одеяние монаха защищало его, а иногда и кормило. Язык у него был подвешен хорошо, ответственность за сказанное особо не отягощала, и через довольно короткое время он приобрел широкую известность.
