На другой стороне пропасти, ступив на землю, точнее, на сухую серую пыль, не имеющую ничего общего с почвой, Ицхаль обернулась и как можно ласковее помахала стражнику рукой. Как известно, страх – это странное чувство, и одна из его особенностей в том, что если есть повод не делать что-то, что тебя пугает, заставить себя сделать это почти невозможно. А она дала ему, им всем этот повод.
Ради своих исследований она действительно способна спать на голой земле. Однако… это бы потребовало слишком больших усилий. В тех узлах, что несли монахини, были вполне приличные постели, а каменные дыры некоторых пещер были всего лишь входами, прячущими довольно холодные, но все же уж не насмерть промороженные кельи.
Ее вещи уже принесли. Ей хватило только посмотреть в глаза одной из монахинь. Никакой телепатии – просто эти женщины за многие годы знали о ней все.
Она действительно хотела повидать Мха Грома. Поручив двум монахиням начать приготовления после короткого инструктажа, она прошла в вырубленный в скале тоннель, соединявший кельи без того, чтобы выходить наружу.
Мха Грома была здесь еще тогда, когда Ицхаль привозили сюда девочкой. Тогда она была всего лишь одной из тех монахинь, что принимали ее в храме. Через несколько лет над ней провели обряд очищения, и Мха Грома погрузилась в исследование Вечно Сущего. Иногда Ицхаль передавали то, что говорила Мха Грома, – а говорила она с тех пор не больше пяти раз. Три из них были бессмысленным, на ее взгляд, набором слов, зато два – весьма своевременным и ценным предупреждением. Именно послание Мха Грома спасло ей жизнь, когда Ригванапади вздумал ее отравить.
– Мха Грома? – Ее глаза пока не привыкли к темноте кельи, которую она нашла без особого труда по груде черепков: Мха Грома в плохие дни имела привычку швыряться приносимыми ей глиняными плошками в излишне беспокоивших ее прислужниц.
– Це-це-це! – раздалось из темноты, и мимо уха Ицхаль что-то просвистело. Судя по звуку падающих на пол черепков, еще одна плошка.
– Я вижу, вы рады мне, почтенная Мха Грома, – произнесла она с улыбкой. – Ваша меткость вошла в легенду и достигла моих ушей.
– Це-це-це! – снова застрекотала старуха. Теперь Ицхаль могла видеть ее, практически на четвереньках ковыляющую из угла в угол, к темной куче, видимо, постели.
– Мне жаль, что я нарушаю ваш покой, почтенная Мха Грома, – как можно вежливее сказала она. – Однако покорно прошу вашу святость снизойти к нашим мелким делам. Мои собственные способности ничтожны, а окружающие меня приметы пугающи и туманны.
– Ты ничего не знаешь о своих возможностях, княжна, – скрипуче проговорила старуха.
Ицхаль удивилась.
– Я много лет стараюсь развивать их, Мха Грома, но не добилась и половины того, чего добиваются у нас рядовые послушницы. Я знаю, что мои способности много ниже средних, и смирилась с этим.
– Если пустить топор плавать, он и вправду не будет хорошим пловцом, – буркнула старуха. – Но хватит об этом. Не гневи богов, жрица. Тебе дано столько, что боги из предосторожности отняли у тебя такую малость, как вещие сны или возможность поджечь взглядом сухую ветку, – все эти фокусы, которыми люди столь гордятся. Так что ты хочешь видеть?
– Равновесие нарушено, – прошептала Ицхаль, смущенная неожиданными словами отшельницы. – И мой сын, Мха Грома. Он жив. И он в опасности.
– Какой у нас нынче год? – деловито осведомилась старуха.
– Год Снежного Грифа, – подсказала Ицхаль, и старуха вдруг подпрыгнула на добрый локоть от земли.
Мха Грома взвыла и выдала целый поток совершенно незапоминаемой тарабарщины. Потом затихла, лежа на спине прямо на голом полу, с отвисшей челюстью и остановившимся взглядом. Ицхаль, не на шутку перепуганная, позвонила в колокольчик, что носила с собой, и на этот звук пришли две постоянно ухаживавших за святой отшельницей монахини. К ее облегчению, оказалось, что Мха Грома часто впадает в подобное состояние, которое иногда может длиться много дней. Они обернули худое неподвижное тело покрывалами и водрузили на постель. Последнее, о чем подумала Ицхаль, это то, что в келье, против ее ожиданий, совершенно не воняло. Пахло сеном, деревом, сухой тканью. И чем-то еще вроде того, как пахнет морозной ночью в горах. Ясной морозной ночью.
Ицхаль выждала еще два дня. Мха Грома не приходила в себя и она по опыту знала, что может так и уехать ни с чем: откровения отшельницы были совершенно непредсказуемыми. А ей нужен не только ответ.
На третью ночь Ицхаль решилась. Монахини по ее приказу привели в порядок одну из келий, вырубленных внутри горы, но имевших отверстие в потолке для медитаций. Она велела принести сундучок и аккуратно достала из него двенадцать крупных опалов, каждый в оправе из разного металла – меди, серебра, олова, свинца, железа и так далее, четыре шара из горного хрусталя и четыре – из обсидиана, а также совершенно диковинную вещь – шарик чистой ртути, заключенный в стеклянную трубку, запаянную с обоих концов. Разложив их внутри начерченной на полу восьмилучевой звезды, Ицхаль опустилась на колени в ее центре и принялась повторять заклинание. Ее ноги быстро занемели на ледяном полу, по телу побежали мурашки. Закрыв глаза, созерцая расплывающиеся под веками багровые круги, она продолжала повторять заклинание, монотонно, раз за разом. В сочинении Желтого Монаха не было сказано, как передавать послание, и потому Ицхаль одновременно изо всех сил старалась возможно коротко сформулировать то, что собиралась передать Элире: «Найди Илуге. Охраняй его. Но не привози его в Ургах, пока не минует опасность. Не сейчас».
Несколько раз ей казалось, что ей удается визуализировать лицо Элиры в своем сознании и повторить ей послание, но потом все рассыпалось, и Ицхаль не могла сказать точно, произошло это или ей показалось. В ней нарастали неуверенность и разочарование. Наконец, окончательно обессилев, она бросила свои попытки связаться с Элирой и просто отчаянно взмолилась, прося Падме и всех богов и духов уберечь ее сына от грозящей ему опасности и дать ей дожить до того момента, когда она сможет увидеть его. По ее щекам потекли слезы, и она повторяла свои бессвязные молитвы до тех пор, пока все, даже горе, не заслонило настоятельное осознание того, что она лежит на холодном полу кельи, и ноги затекли настолько, что ей пришлось распрямлять их руками. Боль казалась нестерпимой, но Ицхаль даже обрадовалась ей – она отвлекала ее от медленно наступавшего осознания того, что ее последняя надежда связаться с Элирой рухнула. Доверить свою тайну она никому не может – из боязни, что невольно выдаст Элиру, а через нее – и Илуге, а у самой у нее постыдно не хватает магических способностей на то, что в ургашских школах считалось хоть и трудным, но не выдающимся. Ей остается только проглотить свое разочарование и искать утешения в медитации.
Она пробыла в кельях еще три дня. Отчасти ожидая, не очнется ли Мха Грома. Отчасти для того, чтобы досадить своим растерянным стражам. Кроме того, здесь она, пожалуй, ощущала, что давящий молот подозрительности брата, душных интриг, всех этих двусмысленных, полных яда и осторожного манипулирования фраз, исчез. Так спокойно было сидеть, растворяясь в непоколебимом спокойствии этих мест. Ицхаль почти с сожалением дала приказ о возвращении. Ей бы хотелось обдумать все, что с ней произошло за последнее время, в спокойствии. Однако слишком долгое ее отсутствие может тоже насторожить Ригванапади, и он опять ее в чем-нибудь заподозрит. Она должна быть вдвойне осторожна, если хочет когда-нибудь увидеть своего сына. Живым.
