Ы-ни поспешно опустила глаза, чтобы не быть свидетельницей материнского позора. Внутри нее медленно поднимался страх. А что, если ее отец решит взять себе вторую жену, и та принесет ему еще дочерей? А ее вместе с неугодной женой могут сослать в монастырь Иань с его унылыми серыми стенами и белыми бесформенными балахонами послушниц. Число этих монастырей, разбросанных по всей Срединной, – а в одном только Нижнем Утуне их больше десятка, – красноречиво говорит о том, как поступают с неугодными женами или обременяющими дочерьми. Ее высокоуважаемая мать не должна быть столь глупа!
Госпожа У-цы, все еще сжимая в руке «Календарь таинственных примет», дошла до своей циновки, повалилась на нее и зарыдала.
Ы-ни молча ждала, пока мать выплачется. Право, глупой и опасной затеей было идти изгонять духов из их отца и господина, вовсе не склонного к дешевому мистицизму, особенно последнее время. Сочувствия к матери Ы-ни не испытывала: по ее мнению, за глупость следовало платить, но за глупость матери вполне может расплатиться она, Ы-ни, и это в тот самый момент, когда у нее каждый день на счету!
Впрочем, вслух она этого не сказала. Дождавшись, пока мать перестанет всхлипывать, она как можно мягче сказала:
– Мы должны быть мужественны, дорогая матушка. Пока вас не было, мне открылось, что демон, овладевший моим отцом, может быть изгнан не ранее праздника Фу Сань – Дня Урожая. А до этого, чтобы усыпить его бдительность, мы должны выполнять все его желания.
Госпожа У-цы подняла голову. Ее макияж полностью размазался, и Ы-ни было неприятно видеть мать в таком жалком виде.
– Духи послали мне это испытание, чтобы укрепить мою стойкость, – всхлипывая, проговорила госпожа У-цы. – Я рада, что они в столь тяжелый момент послали тебе знамение, подтверждающее, что мои усилия не напрасны.
«Чем отличается правда от лжи? – думала Ы-ни, глядя на мать. – Если люди все равно верят только в то, во что хотят верить? Я могла бы сказать ей сейчас бессмысленные слова утешения, облить слезами ее одежды, и мы бы прорыдали до утра, обнимая друг друга. Должно быть, так полагается сделать любящей дочери. Но я не такая. Я сказала ей то, что она хочет услышать и что дает ей возможность подчиниться, сохранив при этом лицо передо мной. Возможно, в этом куда больше любви, чем в слезах сотен дочерей».
Ы-ни улыбнулась.
– Я не сомневаюсь в вас, матушка.
Высокий гость прибыл в Нижний Утун в третий день месяца Пионов. Господин Хаги, заранее извещенный, обеспечил судье встречу, достойную губернатора провинции. Дом Приемов, пустовавший с тех пор, как шесть лет назад здесь принимали Третьего Министра, следовавшего в процинцию Дафу, был полностью подготовлен к этому торжественному событию: на ширмы натянута свежая промасленная бумага, гладкие балки заново пропитаны смолой, полы и мебель окрашены. Новенькие фонари из красной и зеленой бумаги, развешанные рядами вдоль стен, создавали подобающую случаю торжественность.
Зал для приемов имел более пятидесяти локтей в длину. За низким длинным столом почти во всю длину зала могло разместиться не менее сорока человек. Небольшой помост у южной стены, согласно традиции, предназначался для почетных гостей и был украшен красивым шелковым балдахином с пурпурными кистями – новшество, введенное господином Хаги.
Судья Гань Хэ оказался невысоким щупловатым человечком с острыми чертами лица и подвижным ртом. Его парадный наряд сидел на нем как будто с чужого плеча. Суетливые жесты противоречили важной снисходительной улыбке, приличествующей высокому сановнику. Ему было между тридцатью пятью и сорока, и волосы в затейливой придворной прическе еще были черными – или крашеными (господин Хаги слышал, что при дворе мужчины, стремясь выглядеть молодыми, не брезгуют женскими средствами).
Судья прибыл вместе с эскортом из двадцати стражников, тремя писцами, десятком прислужников и унылым секретарем с печально повисшими усами. Паланкин судьи с искусно вырезанными на дверцах тиграми, обитый плотным фиолетовым шелком, был прискорбно заляпан грязью, – должно быть, после недавних дождей дороги развезло. На спинах стражников крепились короткие древка с трепещущими флагами, символами Дома Приказов, – прыгающим тигром и веткой вишни, символизирующей Неминуемое Наказание и Высшее Милосердие. Писцы, сгорбясь, несли кипы бумаги и ящички с письменными принадлежностями. Секретарь ехал на лошади, неловко выдвинув длинные ноги в стременах и оттого напоминая облезлого журавля.
В целом процессия получилась весьма внушительная – Нижний Утун давно не посещали важные лица, – и население города высыпало на городские стены и улицы, почтительно кланяясь. Господин Хаги, три его заместиля, убэй Ла, и прочие сановные лица, надушенные и наряженные в лучшие шелка, также в сопровождении стражи в том же самом количестве (господину Хаги, конечно, донесли о количестве сопровождающих, и выехать навстречу с большей помпой было бы неучтиво), с должной неспешностью двинулись навстречу.
Обе процессии встретились недалеко от Бронзовых Ворот, там, где ручей Цу, сверкая свежеструганым мостом, питает городские рвы и вытекает, чтобы немного ниже города влиться в реку Яньтэ, что означает «Река Печали». Яньтэ, чьи воды много выше по течению и здесь уже веками разбирали на орошение полей и снабжение водой городов, изрядно обмелела, а раньше она и вправду была рекой печали – в древних летописях сохранились ужасающие рассказы о приносимых ею весенних паводках и неожиданных наводнениях, уносивших сотни жизней. По обширной долине провинции Утун река текла почти точно с запада на восток, и после Нижнего Утуна, немного ниже, уже начинала образовывать дельту, впадая в длинный, изогнутый подобно сапогу залив Хата.
Господин Хаги, будто распорядитель священного шествия, оглядел свою процессию, поднятые вверх в благоговейном восхищении лица босяков, каменщиков, нищих и прочего сброда, запрудившие улицы, и счел увиденное благоприятным. Он простер руки и звучным голосом возгласил слова ритуального приветствия. Ответное приветствие Гань Хэ прошелестело почти незаметно – у судьи был тихий мягкий голос. Которым, впрочем, не следовало обманываться, как и внешним обликом гостя.
Господин судья быстро задернул занавески своего паланкина, лишив господина Хаги возможности исподтишка разглядывать его. Хотя, вероятнее всего, сам имеет такую возможность: многие паланкины имели потайные окошки, совершенно незаметные снаружи. Эту моду ввели женщины Срединной, поскольку приличия запрещали им высовываться из носилок и глазеть на окружающих.
Процессия двинулась по городу. Господин Хаги не без удовлетворения оглядел вверенные ему владения: он все же успел подготовиться к приему высокого гостя. Центральная улица, по которой они следовали, за прошедшие три месяца была заново вымощена, но ничто не говорило об этом, хотя кучи строительного мусора убрали буквально три дня назад. Сейчас под копытами коней матово поблескивали ровные булыжники, обточенные водами Яньтэ, и все ухабы, за которые раньше эту дорогу в простонародье прозвали Пьянчужкой (он это знал, конечно), были выровнены. За одно это он как градоначальник заслуживал поощрения. Господин Хаги приосанился, завидев впереди Дом Приемов. По большому счету обвинить его особенно не в чем. Он, может быть, и не лучший рин в Срединной, но и не хуже многих, особенно на юге и дальнем востоке: там, он слышал, до сих пор существует узаконенная самими управителями провинций работорговля. Все, что можно ему предъявить, это мелкие недочеты, которые можно свалить на обстоятельства и нерадивость подчиненных. Таким образом, ему лишь остается произвести на судью благоприятное впечатление. Только и всего.
