– Ты, когда снова пойдешь к ней, вот этот отвар ей давай, не воду, – проскрипел старик онемевшему Юэ.
– Откуда вы узнали? – наконец сумел вымолвить он.
Старые глаза распахнулись, в них мелькнуло что-то удивительно молодое, живое, насмешливое.
– А ты думал, монахи только гимны распевать могут? Или создавать тварюшек вроде тех, что решили исход битвы за Тэмчиут?
– А вы знали… знали, что это случится? – неожиданно для себя спросил Юэ.
Старик безмятежно кивнул.
– И это нельзя было предотвратить? – теперь Юэ злился.
– Не все, что кажется злом, злом является, – благостно изрек старик.
– Но ведь она умирает! – воскликнул Юэ.
– Мы все умрем, – спокойно сказал старик, и Юэ почему-то почувствовал, что сказал глупость: настоятель, вероятно, живет в ожидании смерти много лет.
– Да, но…
– Ты неплохой человек, военачальник Юэ, – неожиданно перебил его старик. – И можешь стать великим воином. Но великим воин становится только тогда, когда небо посылает ему великого противника. Иначе самый лучший воин поддается лености или зазнайству, как хороший меч без должной заточки. Быть может, Ицхаль Тумгор висит в клетке для того, чтобы ты встретил своего великого врага?
– О чем вы, отец? – Юэ растерялся.
– Увидишь, – невозмутимо ответил старик и развел руки в жесте прощания. Юэ не посмел спросить снова.
Происходило невозможное. Ицхаль жила. Юэ удавалось поить ее тем отваром, который ему дал настоятель. Прошло двадцать дней, тридцать… К площади стали стекаться толпы людей – посмотреть на нее, на это чудо. Приходили пастухи из ближайших деревень, ремесленники, монахи и служки – молчаливо осуждающая толпа, которая каждый день становилась все больше. На их лицах читались сострадание и восторг. Некоторые лица, особенно у мужчин, уже были откровенно злыми. Князь нервничал все сильнее. Он несколько раз приходил посмотреть на сестру, после чего запирался в своих покоях и не принимал никого. После смерти своего военачальника и главного советчика, этого жреца, он, видимо, потерял остатки доверия к кому бы то ни было. Юэ обнаружил, что князь вызывает его чаще остальных. От него требовалась вся тщательно культивируемая куаньлинская бесстрастность, чтобы не выдать того, что он на самом деле думает. Князь вызывал в нем острое отвращение.
А Ригванапади разрывался между страхом и ненавистью. Ицхаль прожила тридцать семь дней. Это превосходило все границы, а довериться теперь было совершенно некому. Князь вызвал Юэ.
– Ты должен положить ей в рот вот это, – приказал он, передавая ему шкатулочку с маленькими белыми шариками. – Моя дорогая сестра слишком страдает. Я не могу отступить от произнесенного приговора, но мне больно смотреть на нее. Сделай это сегодня же!
Юэ не сказал ничего, просто коротко поклонился, взял коробочку и вышел. Выйдя из дворца на площадь, он метким броском послал ее, словно снаряд, в ближайшую канаву. Выплеснул свою злость. Он воин, а не наемный убийца беспомощных женщин!
На землю опускались сумерки. Серая пелена, постепенно затягивающая сверкающую громаду Падмаджипал, обещала буран. Юэ с тоской подумал о том, как бы ему хотелось оказаться в отцовском доме, где самой большой из проблем было дослушать мать до конца. Но что бы ни случилось, отравителем он не будет. Возможно, ему надо составить доклад Бастэ: князь так или иначе поймет, что его приказ не выполнен, и его гнев обрушится на Юэ. Он вернулся в свою комнату и до глубокой ночи трудился, составляя доклад и зашифровывая его. Вот так. Завтра он передаст его Шанти для отправки, и, что бы ни произошло с ним, с Юэ, Бастэ будет знать то, что случилось на самом деле.
Спать хотелось немилосердно. Протирая слипающиеся глаза, Юэ встал. У него есть еще одно дело – отнести отвар пленнице на площади.
Чашка была горячей, и Юэ, чтобы не расплескать ее, шел медленно и не слишком глядел по сторонам. Часовые уже привыкли к появлению своего командира и тому, что он делает. Они молча расступились.
Юэ поставил чашку, просунул руки сквозь прутья и, приподняв ужасающе легкое, бессильное тело, принялся вливать теплое питье сквозь потрескавшиеся губы. Стражники завороженно наблюдали за ними.
Юэ уже закончил и задержался обтереть ей рот, когда Ицхаль вдруг открыла глаза. Юэ никогда не видел таких глаз у человека.
– Он здесь, – отчетливо сказала женщина.
Элира и ее монахи вели их лабиринтами узеньких улиц, вызывавшими у привычных к простору степей джунгаров новое, неуютное чувство. Шли быстро и бесшумно, обмотав копыта коней тряпками, не снимая громоздких масок, – так, чтобы в случае чего прикинуться компанией подвыпивших актеров: Элира объяснила, что после представлений его участников чаще всего приглашают и могут изрядно напоить, а потому это ни у кого подозрений не вызывает. И вправду, навстречу им попадалось несколько мужчин в цветах княжеского дома, не обративших на них ровным счетом никакого внимания. Впрочем, все они не слишком твердо стояли на ногах. Дни Мертвых – десять дней, предшествующих зимнему солнцестоянию, которое в Ургахе считалось первым днем нового года, – праздновались широко. И сопровождались обильными возлияниями. Некоторые даже умудрялись не дойти до своих домов и валялись на улицах, рискуя замерзнуть насмерть – зимние ночи в Ургахе весьма неприветливы.
Луна еще пока светила хорошо, но над вершиной Падмаджипал крутились серые вихри – скоро все здесь затянет снегом. Им это было тоже на руку.
Илуге оставил половину своих людей у ворот – на обратном пути потребуется открыть их, чтобы покинуть город. Баргузен очень просился с ним пойти, и Илуге уступил ему. У ворот он оставил Нарьяну, невзирая на яростное сопротивление.
Им неслыханно везло – Элира уже вывела их на широкую, залитую слабеющим лунным светом площадь перед темной молчаливой громадой дворца. Ноги степняков сквозь сапоги ощущали брусчатку – невиданное диво ровно уложенных, обтесанных камней. Вокруг громоздились гигантские, заслоняющие небо каменные юрты с рядами черных дыр на плоских боках. Все вокруг было диковинным и странным. Все внушало опасение, словно бы идешь по неизведанной трясине, где один неверный шаг – и утянет в холодную черную топь.
В центре плошади Илуге разглядел большую металлическую клетку в человеческий рост, и сердце его заколотилось. Правда, что делать дальше, Илуге сам не слишком представлял: он рассчитывал на то, что охрану на ночь у клетки не выставят. Однако это оказалось не так: он насчитал четверых караульных в куаньлинской форме и пятого, который что-то делал, просунув руки сквозь металлические прутья.
Луну окончательно затянуло тучами, и площадь погрузилась в темноту. Илуге отметил, что их ургухи почти сливаются с плитами брусчатки. В такой темноте их можно будет только учуять, а куаньлинов так мало… Он сделал молчаливый знак Элире, Чонрагу, Баргузену, и джунгары принялись освобождаться от своих масок и ложиться, сливаясь с темнотой. Двигаться абсолютно бесшумно в степях умеет каждый охотник, когда-либо подстерегавший такую пугливую дичь, как дзерены.
