Девушки сдвинули плетеные кресла вокруг мраморных столиков и осторожно уселись. Оправив свои вечерние платья, они вдруг преобразились в будущих посетительниц кафе Роланды.
– Мадам Роланда, дайте нам, пожалуйста, три чашки чаю с английским бисквитом, – сказала Дэзи, хрупкая блондинка, пользовавшаяся особенным успехом у женатых мужчин.
– Семь франков восемьдесят. – Роланда нажала на клавиши. Касса сработала. – Сожалею, но английский бисквит очень дорог.
Кобыла сидела за другим столиком. После напряженного раздумья она взглянула на Роланду.
– Две бутылки «поммери», – торжествующе произнесла она. Маргарита любила Роланду и хотела сделать ей приятное.
– Девяносто франков. У нас очень хороший «поммери».
– И четыре рюмки коньяка! – фыркнула Кобыла. – Сегодня у меня день рождения.
– Четыре франка сорок.
Касса снова затрещала.
– И четыре кофе с безе.
– Три франка шестьдесят.
Кобыла с восторгом посмотрела на Роланду. Больше она ничего не могла придумать.
Девушки сгрудились вокруг кассы.
– На сколько же вы сейчас наторговали, мадам Роланда?
Роланда показала чеки.
– На сто пять франков восемьдесят сантимов.
– А чистый доход?
– Франков тридцать. Главным образом за счет шампанского. Только на нем и можно заработать.
– Неплохо! – откликнулась Кобыла. – Даже очень хорошо! Пусть вам всегда везет, как сегодня.
Роланда вернулась к Равику. Глаза ее сияли, как могут сиять лишь глаза любовников и удачливых коммерсантов.
– Прощай, Равик. Не забудь, о чем я тебе говорила.
– Не забуду. Прощай, Роланда…
Она удалилась, сильная, статная, с ясной головой – будущее было для нее просто, а жизнь хороша.
Равик сидел вместе с Морозовым перед рестораном «Фуке». Девять часов вечера, все столики на террасе были заняты. Где-то вдали за Триумфальной аркой белым, холодным светом горели два фонаря.
– Крысы бегут из Парижа, – сказал Морозов. – В «Энтернасьонале» пустуют три номера. Такого не бывало с тридцать третьего года.
– Их скоро займут другие беженцы.
– Какие же?..
– Французы, – сказал Равик. – Из пограничных районов. Как в прошлую войну.
Морозов поднял рюмку и увидел, что она пуста. Он подозвал кельнера.
– Еще графин «пуйи»… Что же будет с тобой, Равик?..
– Ты хочешь, чтобы и я на манер крысы?..
– Вот именно.
– Нынче и крысам нужны паспорта. И визы. Морозов укоризненно посмотрел на него.
– А разве до сих пор они у тебя были? И все-таки ты жил в Вене, в Цюрихе, в Испании и в Париже. Но теперь тебе пора исчезнуть.
– Куда? – спросил Равик, он взял графин, принесенный кельнером, и налил в холодную, запотевшую рюмку легкого вина. – Может быть, в Италию? Там меня поджидает гестапо. На самой границе… В Испанию? Там фалангисты.
– В Швейцарию.
– Швейцария слишком мала. В Швейцарии я был трижды. Всякий раз полиция через неделю задерживала меня и высылала обратно во Францию.
– Ну, а если в Англию? Поедешь из Бельгии зайцем.
– Ничего не выйдет. Поймают в порту и отправят обратно в Бельгию. А Бельгия – страна, противопоказанная эмигрантам.
– В Америку тебе не попасть. Как насчет Мексики?
– Беженцев там полным-полно. Да и пускают только тех, у кого есть хоть какое-то подобие документа.
– А у тебя вообще ничего?
– В тюрьмах, где я сидел под различными фамилиями за нелегальный переход границы, мне давали справки об освобождении. Сам понимаешь, это не лучшие документы. Я их тут же уничтожал.
Морозов ничего не ответил.
– Больше бежать некуда, старина, – сказал Равик. – Возможность бежать рано или поздно кончается.
– Ты, конечно, знаешь, что тебя ждет, если начнется война?
– Еще бы. Французский концлагерь. Он, безусловно, будет довольно скверным – ведь ничего не подготовлено.
– А дальше что?
Равик пожал плечами.
– Стоит ли заглядывать так далеко вперед?
– Хорошо. А подумал ли ты, что случится, когда заварится вся эта каша, а ты будешь сидеть в концлагере? Чего доброго, попадешь в лапы немцам!
– Как и многие другие. Это вполне вероятно. А может быть, нас успеют вовремя выпустить. Кто знает?
– Ну, а дальше что?
Равик достал сигарету.
– К чему весь этот разговор, Борис? Я не могу покинуть Францию. Для меня жить где-нибудь в другом месте либо опасно, либо невыносимо. Да я и сам больше не хочу никуда бежать.
– Значит, ты никак не хочешь уезжать?
– Не хочу. Я уже все обдумал. Не могу тебе это объяснить, да этого и не объяснишь. Просто не хочу уезжать.
Морозов помолчал, разглядывая людей, сидевших за соседними столиками.
– А вот Жоан, – вдруг сказал он.
Она сидела с каким-то мужчиной довольно далеко от них, на террасе, выходившей на авеню Георга Пятого.
– Ты его знаешь? – спросил Морозов.
Равик всмотрелся.
– Нет.
– Похоже, она меняет их довольно часто.
– Торопится жить, – равнодушно заметил Равик. – Как большинство из нас. Все задыхаются, боятся что-то упустить.
– Это можно назвать и по-другому.
– Да, конечно. Но суть дела не меняется. Беспокойство души, старина. Вот уже двадцать пять лет как человечество поражено этой болезнью. У же никто не верит, что можно спокойно состариться, живя на свои сбережения. Каждый чует запах гари и старается урвать от жизни все, что только может. К тебе, мудрому философу, это, конечно, не относится. Ты сторонник простых радостей.
Морозов промолчал.
– Жоан ничего не смыслит в шляпах, – сказал Равик. – Ты только посмотри, что она нахлобучила себе на голову! У нее вообще мало вкуса. В этом ее сила. Культура расслабляет человека. В конечном счете все сводится к удовлетворению самых примитивных жизненных потребностей. Ты сам – великолепное подтверждение этому.
Морозов ухмыльнулся.
– Оставь мне мои низменные утехи, ты – человек, витающий в облаках. Людям простого вкуса нравится очень многое. Они никогда не сидят с пустыми руками. В шестьдесят лет гоняться за любовью – значит быть идиотом и пытаться честно выиграть там, где другие играют краплеными картами. А в хорошем борделе я обретаю душевный покой. В доме, который я посещаю, есть шестнадцать молоденьких женщин. За небольшие деньги я там чувствую себя пашой. Меня осыпают ласками куда более искренними, чем те, по которым тоскует иной раб любви. Подчеркиваю: раб любви.
