Возникает короткая борьба великодуший; затем я соглашаюсь взять деньги, на тот случай, если в первый же месяц слечу со своего нового места.
— А ты знаешь, что тебе придется делать в Берлине?
Я киваю:
— Сообщать о пожарах; описывать кражи; рецензировать брошюрки; приносить пиво редакторам; чинить карандаши; держать корректуры — и стараться выдвинуться.
Кто-то распахивает дверь ногой. Словно привидение, стоит в ее прямоугольнике фельдфебель Кнопф.
— Я требую восемь биллионов, — хрипит он.
— Господин Кнопф, — отвечаю я. — Вы видели долгий сон и не вполне очнулись. Инфляция кончилась. Две недели назад вы еще смогли бы получить восемь миллионов за памятник, который приобрели за восемь миллиардов. Но сегодня их стоимость — восемь марок.
— Негодяи! Вы это нарочно подстроили!
— Что именно?
— Да насчет инфляции! Чтобы меня ограбить! Но я не продам его! Я дождусь следующей!
— Чего именно?
— Следующей инфляции.
— Ладно, — говорит Георг. — Выпьем за это.
Кнопф хватает бутылку.
— Держим пари? — спрашивает он.
— Какое?
— Что я по вкусу узнаю, откуда эта бутылка.
Он вытаскивает пробку и нюхает.
— Не отгадаете, это исключено, — заявляю я. — Когда водка из бочонка — может быть; известно, что вы лучший знаток во всей округе, но не когда водка бутылочная.
— А на сколько мы будем держать пари? На стоимость памятника?
— Мы внезапно обеднели, — отвечает Георг. — Но тремя марками рискнуть готовы. Это и в ваших интересах.
— Хорошо. Дайте мне стакан. Кнопф нюхает и пробует. Потом требует, чтобы ему налили второй полный стакан, третий.
— Бросьте, — говорю я. — Отгадать невозможно. И можете не платить.
— Эта водка из гастрономического магазина Брокмана на Мариенштрассе, — заявляет Кнопф.
Мы с изумлением глядим на него. Он угадал.
— Выкладывайте денежки! — хрипит он.
Георг отдает ему три марки, и Кнопф исчезает.
— Как ему удалось узнать? — удивляюсь я. — Или этот старый пьянчужка — ясновидящий?
Вдруг Георг начинает хохотать.
— Он же надул нас!
— Каким образом?
— Георг поднимает бутылку. На дне наклеена снаружи крошечная этикетка: И. Брокман, гастрономия, Мариенштрассе, 18.
— Вот жулик! — говорит Георг одобрительно. — И какое еще у него зрение!
— Что зрение! — отвечаю я. — А вот послезавтра ночью, когда он будет возвращаться домой и обелиска не окажется на обычном месте, он во всем усомнится. Его привычный мир рухнет.
— А твой разве рушится? — спрашивает Георг.
— Ежедневно, — отвечаю. — Как же иначе жить?
x x x
За два часа до отъезда мы слышим топанье, голоса, пенье. И тут же на улице вокальный квартет затягивает:
О святая ночь, пролей
Мир небесный в душу мне…
Мы подходим к окну. Внизу стоит Бодо Леддерхозе со своим певческим союзом.
— Что это значит? — спрашиваю я. — Ну-ка, Георг, зажги свет!
В матовом луче, падающем из окна на улицу, мы видим Бодо.
— Это в твою честь, — говорит Георг. — Прощальная серенада в исполнении союза. Не забудь, что ты тоже его член.
Пилигриму дай покой
И страдания исцели… —
мощно продолжают певцы. Кое-где открываются окна.
— Тише! Замолчите! — кричит старуха Конерсман. — Ведь двенадцать часов, слышите, вы, пьяный сброд?
Вспыхнули ясные звезды
В неба ночной синеве.
В окне стоит Лиза и кланяется. Она вообразила, что серенада предназначена ей. Вскоре появляется и полиция.
— Разойтись! — рявкает басовитый голос. С прекращением инфляции изменились и нравы полиции. Она стала цепкой и энергичной. Воскрес старый прусский дух. Каждый штатский — это вечный рекрут.
— Нарушение тишины и порядка в ночное время! — рычит антимузыкальный носитель полицейского мундира.
— Арестуйте их! — вопит вдова Конерсман.
Певческий союз Бодо состоит из двадцати здоровенных малых. Против них — двое полицейских.
— Бодо! — зову я с тревогой. — Не трогайте их! Не защищайтесь! Иначе вас засадят в тюрьму на годы!
Бодо делает успокаивающий жест и поет, широко раскрывая рот:
Как бы я хотел с тобою
Вознестись на небеса!
— Замолчите! Мы спать хотим! — вопит вдова Конерсман.
— Эй вы! — кричит Лиза на полицейских. — Оставьте певцов в покое! Где крадут — там вас нет!
Полицейские растеряны. Они еще несколько раз отдают приказ:
— Немедленно идти в полицейский участок!
Но никто не двигается. В конце концов полицейские делают то, что в их силах: каждый арестовывает по одному певцу.
Певцы не оказывают сопротивления. Их уводят. Оставшиеся как ни в чем не бывало продолжают петь. Участок недалеко. Полицейские возвращаются бегом и арестовывают еще двух. Остальные поют; но первые тенора что-то зазвучали слабо. Полицейские забирают певцов, начиная с правого края. При третьем налете уводят Вилли, поэтому первые тенора совсем смолкают. Мы протягиваем им в окно бутылки с пивом.
— Не сдавайся, Бодо, — говорю я.
— Не беспокойся! Выстоим до последнего человека.
Полицейские возвращаются и арестовывают кого-то из вторых теноров. Пива у нас больше нет, и мы пускаем в дело водку. Через десять минут поют уже одни только басы. Они стоят, не глядя на то, как арестовывают других. Я где-то читал, что моржи остаются совершенно равнодушными, когда охотники, нападая на стадо, убивают дубинками их соседей, — и я видел, как во время войны целые народы вели себя совершенно так же.
Проходит четверть часа, и из всех певцов остается один Бодо. Потные, разъяренные полицейские прибегают галопом в последний раз. Они становятся по обе стороны Бодо. Мы наблюдаем за ходом событий. Бодо поет один.
— Бетховен, — кратко заявляет он и опять жужжит, как одинокая музыкальная пчела.
Но вдруг нам чудится, что издали ему аккомпанируют эоловы арфы. Мы прислушиваемся. Это похоже на чудо, но ангелы действительно как будто подпевают ему. Ангелы поют первым и вторым тенором и двумя басами. Голоса ласково льются и зачаровывают Бодо; чем дальше мы идем, тем они становятся громче, а огибая церковь, мы уже различаем, что именно поют эти бесплотные летящие голоса: «О святая ночь, пролей…» На ближайшем углу нам становится ясно, откуда они доносятся: оказывается — из участка, где арестованные товарищи Бодо храбро продолжают петь, ничего не страшась. Бодо, как дирижер, входит в их толпу, точно это самая обыкновенная вещь на свете, и пение продолжается:
