— Я имею право носить его в високосные годы и в послеслужебное время. Алекс — ведь тоже не Бог весть что.
— Ну, ничего, — великодушно соглашается он. — У меня давно не было так хорошо на душе! Найдется у вас еще чашка кофе?
— Разумеется, — отвечает Георг. — Рольф у нас мастер варить кофе.
Пошатываясь, проходим мы в тени церкви Девы Марии и вступаем на Хакенштрассе. Впереди нас шагает, словно аист, какой-то одинокий прохожий и сворачивает в наши ворота. Это фельдфебель Кнопф, который возвращается после еженощного инспекционного обхода пивнушек. Мы следим за ним и нагоняем как раз в ту минуту, когда он мочится на черный обелиск, стоящий возле двери.
— Господин Кнопф, — заявляю я, — так не полагается.
— Вольно, — бормочет Кнопф, не повертывая головы.
— Господин фельдфебель, — начинаю я снова, — так не полагается! Это же свинство! Ведь вы в собственной квартире не будете этого делать?
Он слегка повертывает голову.
— Что? Я должен мочиться в своей гостиной? Вы рехнулись?
— Да не в вашей гостиной! У вас дома отличная уборная. Почему же вы ею не воспользуетесь? Ведь до нее отсюда десяти метров не будет!
— Вздор!
— Вы загрязняете красу нашей фирмы. Кроме того, совершаете святотатство. Ведь это же памятник, предмет, так сказать, священный.
— Он становится памятником только на кладбище, — заявляет Кнопф и деревянной походкой идет к своей двери.
— Добрый вечер, господа, наше вам.
Он делает небольшой поклон и стукается при этом затылком о дверной косяк. Затем, ворча, исчезает.
— Кто это? — спрашивает Ризенфельд, пока я ищу банку с кофе.
— Ваша противоположность. Пьяница абстрактный. Пьяница без всякой фантазии. Не нуждается ни в какой помощи извне. Ни в каких картинах, пробуждающих желания.
— Вот ничтожество! — Ризенфельд усаживается у окна. — Просто бочка с алкоголем. Человек живет мечтами. Вы этого еще не знаете?
— Нет. Я еще слишком молод.
— Вздор, вы не слишком молоды. Но вы продукт военного времени — эмоционально незрелы и уже приобрели опыт убийства.
— Мерси, — отвечаю я. — Ну как кофе?
Дурман, по-видимому, рассеивается. Мы опять перешли на «вы».
— Как вы полагаете, та дама напротив уже вернулась домой? — обращается Ризенфельд к Георгу.
— Вероятно. Там ведь везде темно.
— Но темно может быть и потому, что ее еще нет. Подождем несколько минут?
— Ну конечно.
— Может быть, мы пока что обсудим наши дела, — говорю я. — Ведь остается только подписать договор. А я тем временем принесу из кухни горячего кофе.
Выхожу и даю Георгу время обработать Ризенфельда. В таких случаях лучше обходиться без свидетелей. Я сажусь на ступеньки лестницы. Из мастерской столяра Вильке доносится храп. Это, вероятно, все еще храпит Генрих Кроль, так как Вильке живет не там. Делец-националист здорово перепугается, когда очнется в гробу! Я подумываю о том, не разбудить ли его, но я слишком устал, да и начинает светать — пусть такой страх для столь храброго вояки послужит как бы железистой ванной, которая его укрепит и напомнит ему, каков бывает финал этакой бодрой и веселой войны. Я слежу за часами, жду сигнала от Георга и смотрю в сад. Беззвучно поднимается утро с цветущих деревьев, словно с бледного ложа. В освещенном окне напротив стоит фельдфебель Кнопф в ночной сорочке и делает последний глоток из бутылки. Кошка трется о мои ноги. Слава тебе Господи, думаю я, воскресенье прошло.
V
Женщина в трауре робко входит в ворота и нерешительно останавливается среди двора. Я выхожу. Вероятно, она намерена заказать надгробие, решаю я и спрашиваю:
— Хотите посмотреть нашу выставку?
Она кивает, но тут же спохватывается:
— Нет, нет, пока еще не нужно.
— Можете спокойно выбрать. Покупать сейчас же не обязательно. Если хотите, я могу даже оставить вас одну.
— Нет, нет! Дело в том… Я только хотела…
Я жду. Торопить клиента в нашей профессии не имеет смысла.
После паузы женщина поясняет:
— Это для моего мужа…
Я киваю и жду дальнейшего. При этом повертываюсь к шеренге маленьких бельгийских надгробий.
— Вот красивые памятники, — заявляю я, чтобы не молчать.
— Да, конечно, но только…
Она опять смолкает на полуслове и смотрит на меня почти с мольбой…
— Я не знаю, разрешается ли… — наконец произносит она сдавленным голосом.
— Что? Поставить надгробие? А кто же вам может запретить?
— Дело в том, что могила не на кладбище…
Я смотрю на нее с удивлением.
— Священник не разрешает хоронить моего мужа на кладбище, — поясняет она торопливо, вполголоса и не глядя на меня.
— Почему же он не разрешает? — продолжаю я удивляться.
— Оттого что муж… он наложил на себя руки… — Она с трудом выговаривает слова. — Он покончил с собой. Не мог больше вынести.
Она стоит и смотрит на меня неподвижным взглядом. Она все еще испугана тем, что сказала.
— И вы говорите, его из-за этого не хотят хоронить на кладбище? — спрашиваю я.
— Да, на католическом. В освященной земле.
— Но это же нелепость! — возмущаюсь я. — Его следует хоронить в земле, которая вдвойне освящена! Никто без крайней нужды не лишит себя жизни. А вы вполне уверены, что они не разрешат?
— Да. Так сказал священник.
— Священники много чего говорят, такое уж их ремесло. А где же его хоронить, если не на кладбище?
— За пределами кладбища. По ту сторону стены. На неосвященной стороне. Или на городском кладбище. Но как это можно! Там все лежат вперемешку.
— Городское кладбище гораздо красивее католического, — заявляю я. — А католики лежат и на городском.
Она качает головой.
— Нет, это не годится. Он был человек верующий. И вот теперь… — Ее глаза вдруг наполняются слезами. — Наверно, он не сообразил, что не придется ему лежать в освященной земле.
— Он, должно быть, и не думал об этом. Но вы не огорчайтесь из-за своего священника. Я знаю тысячи очень верующих католиков, которые лежат не в освященной земле.
Она быстро повертывается ко мне.
— А где же?
— На полях сражений в России и во Франции. Там все лежат вместе, в братских могилах — католики, евреи, протестанты, и я не думаю, чтобы Господь Бог на это обижался.
— Там другое. Они пали на поле битвы. А мой муж…
