— Рудольф, — говорит она, — ты опять меня покинул. А в прошлый раз обещал остаться здесь. Где ты был?
Рудольф? Слава тебе Господи, думаю я: если бы она сегодня вечером назвала меня Рольфом, я бы этого не вынес. Позади — какой-то растерзанный день, и у меня такое ощущение, словно кто-то стрелял в меня из дробовика солью.
— Я тебя не покинул, — отвечаю я. — Уходил — да, но не покинул.
— А где ты был?
— Там, где-то в городе.
Я чуть не сказал: в городе у сумасшедших, но вовремя удержался.
— Зачем?
— Ах, Изабелла, и сам не знаю. Ведь делаешь очень многое, сам не зная зачем…
— Я тебя искала сегодня ночью. Светила луна — не такая, как вон та — багровая, тревожная, которая лжет, нет, другая — прохладная, ясная, ее пить можно.
— Наверное, было бы лучше, если бы я находился здесь, — отвечаю я, откидываюсь на спинку скамьи и чувствую, как от Изабеллы на меня веет покоем. — А как же можно пить луну, Изабелла?
— С водой. Очень просто. У нее вкус опала. Сначала ее даже не очень ощущаешь, только потом чувствуешь, как она начинает в тебе поблескивать. Она светит прежде всего из глаз. Но света зажигать нельзя. При свете она меркнет.
Я беру ее руку и прикладываю к своему виску.
Рука у нее сухая и прохладная.
— А как ее пьют с водой? — спрашиваю я.
Изабелла отнимает у меня руку.
— Ночью нужно открыть окно и подставить под лунный свет стакан с водой — вот так. — Она вытягивает руку. — И луна попадает в него. Ее видно в нем, стакан становится светлым.
— Ты хочешь сказать — она отражается в стакане?
— Нет, не отражается. Она в нем. — Изабелла смотрит на меня. — Отражается? Что ты хочешь сказать?
— Отражение — это картина в зеркале. Можно отражаться во многих предметах, если у них гладкая поверхность. И в воде. Но это не значит, что мы в ней.
— Гладкая поверхность? — Изабелла вежливо и недоверчиво улыбается. — В самом деле? Удивительно!
— Ну конечно. Когда ты стоишь перед зеркалом, ты же видишь себя в нем.
Она снимает туфлю и смотрит на свою ногу. Ступня у нее узкая, длинная и не изуродована мозолями.
— Что ж, может быть, — отвечает она все еще с равнодушной вежливостью.
— Не может быть. Наверняка. Но то, что ты видишь, — это не ты. Это только отражение, не ты сама.
— Конечно, не я. Но где же я сама, когда я вижу свое отражение?
— Ты стоишь перед зеркалом. Иначе оно не могло бы тебя отразить.
Изабелла снова надевает туфлю и смотрит на меня.
— Ты уверен, Рудольф?
— Совершенно уверен.
— Я — нет. А что делают зеркала, когда они одни?
— Отражают то, что есть.
— А если ничего нет?
— Так не бывает. Всегда что-нибудь да есть.
— А ночью? Во время новолуния, когда совсем темно, что же тогда они отражают?
— Темноту, — отвечаю я не очень уверенно, ибо как может отражаться глубочайший мрак? Для отражения всегда нужно хоть немного света.
— Значит, зеркала мертвы, когда совершенно темно?
— Может быть, они спят, а когда возвращается свет — просыпаются.
Изабелла задумчиво кивает и туго натягивает платье на коленях.
— А они видят сны? — вдруг спрашивает она.
— Кто видит сны?
— Да зеркала!
— Мне кажется, они всегда видят сны, — отвечаю я. — Они весь день только это и делают. Им снимся мы. И снимся наоборот. То, что у нас бывает справа, в них слева, а то, что слева, — справа.
Изабелла повертывается ко мне.
— Значит, они — наша оборотная сторона?
Я соображаю. Кто знает, что такое на самом деле зеркало?
— Вот видишь, — говорит она. — Перед тем ты уверял, будто ничего там нет. А выходит, что в них наша оборотная сторона.
— Только пока мы перед ними. А когда уходим, ее уже там нет.
— Откуда ты знаешь?
— Это же видно. Когда уходишь от них и оглядываешься, нас уже там нет.
— А если они нас только прячут?
— Как они могут прятать? Они же все отражают! На то они и зеркала! Зеркало ничего не может скрыть.
Между бровей у Изабеллы появляется морщинка.
— А куда же оно тогда девается?
— Что именно?
— Да изображение! Другая сторона. Что же, оно прыгает обратно в нас?
— Этого я не знаю.
— Оно ведь не может потеряться?
— Оно и не теряется.
— Так где же оно? — настаивает Изабелла. — В зеркале?
— Нет. В зеркале его уже нет.
— Оно должно быть там.
— Откуда ты знаешь, что нет? Ты его не видишь.
— Другие люди тоже видят, что моего изображения там уже нет. Они видят только свое собственное, когда стоят перед зеркалом. И ничего другого.
— Они заслоняют его. Иначе где же остается мое? Оно должно быть там!
— Оно там и есть, — отвечаю я, жалея, что затеял весь этот разговор. — Когда ты подходишь к зеркалу, оно опять появляется.
Изабелла чем-то вдруг взволнована. Она становится коленями на скамью. Ее черный узкий силуэт выделяется на фоне желтых нарциссов; в сумраке душного вечера кажется, что они из серы.
— Значит, оно у них внутри, а перед тем ты говорил, что его там нет!
Она сжимает мне руку, все ее тело дрожит. Я не знаю, что мне сказать, чтобы успокоить ее. Ссылкой на физические законы ее не убедишь — она презрительно отклонила бы такие доводы. Да в эту минуту я и сам не так уж уверен в их незыблемости. Мне вдруг кажется, что в зеркалах есть действительно какая-то тайна.
— Где оно, Рудольф? — шепчет она и жмется ко мне. — Скажи мне, где оно? Неужели везде осталась какая-то часть меня? Во всех зеркалах, в которые я смотрюсь? А сколько я видела их! Не сосчитать! И неужели я в них во всех разбросана? И каждое что-то у меня отняло? Тонкий отпечаток? Тоненький ломтик меня? Неужели зеркала распилили меня, словно кусок дерева? Что же от меня тогда осталось?
Я крепко держу ее за плечи.
— Все в тебе осталось, — отвечаю я. — Наоборот, зеркала еще что-то прибавляют к человеку. Они делают этот добавок зримым и отражают кусок пространства, а в нем — озаренный кусок тебя самой.
— Меня самой? — Она все еще не выпускает моей руки. — А если все не так? Если все эти куски лежат погребенными в тысячах и тысячах зеркал? Как их вернуть? Ах, никогда их не вернешь! Они пропали, пропали навсегда! Мы стерты, мы как статуи, у которых соструганы лица. Где мое лицо? Мое первоначальное лицо? То, которое было у меня до всяких зеркал? До того, как они начали обкрадывать меня?
