— Что? Вы мошенник! А я? А где же мой заработок на этом деле? Вы хотите его прикарманить? Да?
— Господин Кнопф, — вступаюсь я. — Если вы купите велосипед, а через час его снова продадите, вы не вернете себе полностью покупной цены. Так бывает при розничной торговле и при оптовой — словом, со всяким покупателем; на этом зиждется наша экономика.
— Пусть ваша экономика идет ко всем чертям! — бодро заявляет фельдфебель. — Коли велосипед куплен, значит, он использованный, хоть на нем и не ездили. А мой памятник совсем новенький.
— Теоретически он тоже использованный, — замечаю я. — Экономически, так сказать. Кроме того, не можете же вы требовать, чтобы мы терпели убыток только потому, что вы не умерли!
— Жульничество, сплошное жульничество!
— Да вы оставьте памятник себе, — советует Георг. — Это отличная реальная ценность. Когда-нибудь он же вам пригодится. Бессмертных семейств нет.
— Я продам его вашим конкурентам. Да, Хольману и Клотцу, если вы сейчас же не дадите мне за него десять миллиардов!
Я снимаю телефонную трубку.
— Подите сюда, мы облегчим вам дело. Вот, звоните. Номер 624.
Кнопф растерян, он отрицательно качает головой.
— Такие же мошенники, как и вы! А что будет завтра стоить памятник?
— Может быть, на один миллиард больше. Может быть, на два или на три миллиарда.
— А через неделю?
— Господин Кнопф, — говорит Георг, — если бы мы знали курс доллара заранее, мы не сидели бы здесь и не торговались с вами из-за надгробия.
— Очень легко может случиться, что вы через месяц станете биллионером, — заявляю я.
Кнопф размышляет.
— Я оставлю памятник себе, — рычит он. — Жалко, что я уже уплатил за него.
— Мы в любое время выкупим его у вас обратно.
— Ну еще бы! А я и не подумаю! Я сохраню его для спекуляции. Поставьте его на хорошее место. — Кнопф озабоченно смотрит в окно. — А вдруг пойдет дождь!
— Надгробия выдерживают дождь.
— Глупости! Тогда они уже не новые. Я требую, чтобы вы поставили мой в сарай! На солому.
— А почему бы вам не поставить его в свою квартиру? — спрашивает Георг. — Тогда он зимой будет защищен и от холода.
— Вы что, спятили?
— Ничуть. Многие весьма почтенные люди держат даже свой гроб в квартире. Главным образом святые и жители Южной Италии. Иные используют его годами даже как ложе. Наш Вильке там наверху спит в гигантском гробу, когда так напьется, что уже не в состоянии добраться до дому.
— Не пойдет! — восклицает Кнопф. — Там бабы! Памятник останется здесь! И чтобы был в безукоризненной сохранности! Вы отвечаете! Застрахуйте его за свой счет!
С меня хватит этих фельдфебельских выкриков.
— А что, если бы вы каждое утро устраивали перекличку со своим надгробием? — предлагаю я. — Сохранилась ли первоклассная полировка, равняется ли он точно на переднего, хорошо ли подтянут живот, на месте ли цоколь, стоят ли кусты навытяжку? И если бы вы этого потребовали, господин Генрих Кроль мог бы каждое утро, надев мундир, докладывать вам, что ваш памятник занял свое место в строю. Ему это, наверное, доставляло бы удовольствие.
Кнопф мрачно уставился на меня.
— На свете, наверное, было бы больше порядка, если бы ввели прусскую дисциплину, — отвечает он и свирепо рыгает. Запах водки становится нестерпимым. Старик, вероятно, уже несколько дней ничего не ест. Он рыгает вторично, на этот раз мягче и мелодичнее, еще раз уставляется на нас безжалостным взглядом кадрового фельдфебеля в отставке, повертывается, чуть не падает, выпрямляется и целеустремленно шествует со двора на улицу, а потом сворачивает влево, в сторону ближайшей пивной, унося в кармане оставшиеся миллиарды семьи.
x x x
Герда стоит перед спиртовкой и жарит голубцы. Она голая, в стоптанных зеленых туфлях, через правое плечо перекинуто кухонное полотенце в красную клетку. В комнате пахнет капустой, салом, пудрой и духами, за окном висят красные листья дикого винограда, и осень заглядывает в него синими глазами.
— Как хорошо, что ты еще раз пришел, — говорит она. — Завтра я отсюда съезжаю.
— Да?
Она стоит перед спиртовкой, ничуть не смущаясь, уверенная в красоте своего тела.
— Да, — отвечает она. — Тебя это интересует?
Она повертывается и смотрит на меня.
— Интересует, Герда, — отвечаю я. — Куда же ты переезжаешь?
— В гостиницу «Валгалла».
— К Эдуарду?
— Да, к Эдуарду.
Она встряхивает сковородку с голубцами.
— Ты что-нибудь имеешь против? — спрашивает она, помолчав.
Я смотрю на нее. Что я могу иметь против? — думаю я. — Если бы я мог что-нибудь иметь против! Мне хочется солгать, но я знаю, что она видит меня насквозь.
— Разве ты уходишь из «Красной мельницы»?
— Я давным-давно покончила с «Красной мельницей». Тебе просто было наплевать. Нет, я бросаю свою профессию. У нас с голоду подохнешь. Я просто остаюсь в городе.
— У Эдуарда, — замечаю я.
— Да, у Эдуарда, — повторяет она. — Он поручает мне бар. Буду разливать вина.
— Значит, ты и жить будешь в «Валгалле»?
— Да, в «Валгалле», наверху, в мансарде. И работать в «Валгалле». Я ведь уж не так молода, как ты думаешь. Нужно подыскать что-нибудь прочное до того, как я перестану получать ангажементы. Насчет цирка тоже ничего не вышло. Это была просто последняя попытка.
— Ты еще много лет будешь получать ангажементы, Герда, — говорю я.
— Ну уж тут ты ничего не смыслишь. Я знаю, что делаю.
Я смотрю на красные лозы дикого винограда, Которые покачиваются за окном. И чувствую себя словно дезертир, хотя для этого нет никаких оснований. Мои отношения с Гердой — просто отношения девушки с солдатом, приехавшим в отпуск, и только; однако для одного из двух партнеров они почти всегда становятся чем-то большим.
— Я сама хотела тебе все это сказать, — заявляет Герда.
— Ты хотела сказать, что между нами все кончено?
Она кивает.
— Я играю в открытую. Эдуард — единственный, кто предложил мне что-то постоянное, то есть место, а я знаю, что это значит. Я не хочу никакого обмана.
— Почему же… — я смолкаю.
— Почему же я все-таки с тобой еще спала? Ты это хотел спросить, — говорит Герда. — Разве ты не знаешь, что все бродячие артисты сентиментальны? — Она вдруг смеется. — Прощание с молодостью. Иди, голубцы готовы.
Она ставит на стол тарелки. Я наблюдаю за ней, и мне вдруг становится грустно.
