— Хоть раз все будут суетиться вокруг меня, — промолвила Харриет, окровавленной рукой погладив подругу по подбородку.
В этих словах не было ни тени злобы или зависти. Харриет вечно твердила, что из них двоих только Лизетта хорошенькая, умная, что именно Лизетте на роду написано побывать в самых разных местах и оставить в мире свой след. Лизетта возмущалась и спорила, но Харриет упорствовала. Из-за всего этого Лизетта лишь больше терялась и смущалась в обществе, тем не менее молодые люди усердно приглашали ее на свидания и на танцы, не обращая внимания на Харриет.
Раненая обратила на подругу взгляд затуманенных синих глаз.
— Ты здорово врешь. Ты всегда умела.
— Не надо разговаривать, помолчи, — сказала Лизетта, с болью отмечая, что кровь все сильнее заливает ее платье. Похоже, та «Скорая» ехала вовсе не за Харриет.
— Лиззи, отвлеки меня… — попросила Харриет. — Ты так хорошо рассказываешь.
— Хорошо. Представь, что мы с тобой сейчас в винограднике во Франции.
— Нет, лучше на лавандовом поле. Мы же договорились, что как-нибудь летом поедем поглядеть на лаванду, помнишь?
— Договорились. Чувствуешь, как она пахнет?
— Пытаюсь.
— Представь, как она покачивается вокруг твоих коленей, а ты стоишь прямо посреди цветущего поля. Что ты слышишь?
— Птиц, — ответила Харриет. — Жужжание пчел.
— И я. Ну-ка, подумай. Чувствуешь запах?
— Да, такой свежий аромат лаванды, когда я растираю ее в пальцах.
— Продолжай.
— Лето. Пахнет сухой землей.
Лизетта подняла голову — к ним наконец подходил кто-то из санитаров. Нагнувшись, он осмотрел раненую и печально покачал головой.
— Недолго осталось, — прошептал он.
Это было ужаснее всего — услышать подтверждение тому, что минуты друга сочтены.
Харриет стала еще одним человеком, которого Лизетта любила, но не смогла уберечь. Еще одной из тех, кто уходит, оставляя ее горевать в мучительном одиночестве. Когда подруга закрыла глаза, Лизетта знаком показала санитару, чтобы он шел заниматься следующими жертвами. Она не хотела, чтобы он разделил с ней смерть Харриет, не хотела чувствовать на плече его сочувственную руку, не хотела слышать утешительных слов. Все эти выражения сострадания пусты и никчемны — ей уже доводилось терять близких, и она знала: в таком горе не помогает ничего. Ничего! Лишь время.
— Мисс Форестер? — негромко окликнул Джепсон.
— Простите.
— Что вы испытываете, думая о том дне?
Лизетта смерила его сердитым взглядом. Как такое сформулировать?
— Злость, мистер Джепсон. И горечь. Невинная жизнь — оборванная так глупо и бессмысленно. Ровно так же было и с моими родителями. Эти чувства мне знакомы, мне пришлось научиться скрывать их — ни с кем не делить боль. У всех своих забот хватает. А Харриет оказалась единственной погибшей от бомбежки в тот день. Почему? Зачем?
— Такими мыслями легко себя довести, так что и впрямь с ума сойдешь, — предостерег Джепсон.
— Вот именно. Потому-то я и не думаю об этом. Не даю себе возможности об этом думать.
— Я слышал нечто похожее от ветеранов войны. Единственный способ, каким им удается защититься от невыносимой боли. Странно, что после всего, что вы видели и пережили, вы ходите домой прежним маршрутом и все еще назначаете встречи близ вокзала Виктория.
Лизетта пожала плечами.
— Молния в одно и то же дерево два раза не ударяет.
— Или вас возбуждает угроза гибели? — поинтересовался капитан.
Девушка никогда прежде об этом не думала.
— Нет, не возбуждает.
— Но вы явно не пугаетесь подобной возможности. У вас такой способ справляться со смертью родителей и бессмысленной гибелью Харриет?
— Это происходит по обе стороны Ла-Манша, капитан Джепсон. Немцы, французы, поляки, русские… все молодые… все умирают, все расстаются с мечтами, не только англичане.
— Да, — мягко проговорил капитан.
— Я не боюсь смерти, если вы это имеете в виду.
— Чего ж тогда вы боитесь, Лизетта?
— Быть заурядной, обыкновенной, — отозвалась она.
— О, позвольте вас заверить, в вас нет ничего заурядного.
Девушка опустила взгляд.
— Чтобы выглядеть, как вы, большинство женщин готовы в лепешку расшибиться. Вижу, вас это не радует, но, мисс Форестер, красота — это преимущество. Вам просто надо научиться, когда и как ей пользоваться.
— Звучит очень цинично, — заметила Лизетта.
— Почему? У вас есть дар языков, а еще дар красоты. Тут нечего стесняться. Ценны оба дара. Однако вы тщательно стараетесь скрыть свою внешность.
— Не те времена.
— Времена как раз самые что ни на есть те. В любой момент упадет бомба. Люди делаются опрометчивыми и рискованными, живут и развлекаются на всю катушку, ведь, может статься, их дни сочтены. А вы… вы, располагающая средствами для безбедной жизни, работаете официанткой в чайной. Скрываете изящную фигурку под бесформенными тусклыми платьями, лишь бы привлекать к себе поменьше внимания. Владеете домом в безопасной сельской местности, но предпочитаете обитать в средоточии опасности — в Лондоне, именно там, куда направлено острие ярости и злобы Гитлера.
— Не хочу быть трусихой.
— Трусихой?! — Джепсон тихонько вздохнул. — Вы обладаете всеми качествами, которые я ищу для наших специальных агентов во Франции.
Лизетта потрясенно замерла, не веря своим ушам. Вернуться во Францию?.. Эти слова снова и снова звенели у нее в голове. Но может ли она? Хочет ли?
— В вашей храбрости у меня нет ни малейших сомнений, — заявил Джепсон так уверенно, что девушка мгновенно поверила ему. — Помните, мы наблюдали за вами. При реве сирен вы невозмутимы, как устрица. Мы видели, как вы поторапливаете остальных зайти в убежище, пропускаете вперед матерей, рискуя жизнью, помогаете им уносить детей. Оказываете первую помощь жертвам бомбежек, даже глазом не моргнув. А когда хотите, мисс Форестер, вы отлично умеете флиртовать.
— Простите?
— Да-да. Наши люди были неподалеку, когда у вас в кошельке не оказалось денег, так что вы уговорили кондуктора позволить вам проехать в автобусе за поцелуй. Все пассажиры дружно аплодировали, когда через несколько остановок вы выскочили из автобуса и просто-напросто послали бедняге воздушный поцелуй. Вы действуете творчески, спонтанно, безупречно и не теряя самообладания. Преподаватели в Роуден-скул вспоминают вас как скромную и решительную юную леди, даже в период траура. Вы справились со своим горем, хотя могли положиться на одно только мужество. Вы умеете соображать на лету и от природы наделены склонностью к риску. Все эти качества достойны восхищения.
