Лизетта погрела руки над самодельной жаровней, сооруженной из цветочного горшка и растапливаемой ненужными бумагами из банка. Огня как раз хватало, чтобы чуть-чуть согреть какие-то участки, перед тем как залезть в постель. Она рассчитывала летом выращивать в этом горшке какие-нибудь овощи, а порой мечтала, что с неба спустится парашют с мылом и шампунем. И тем не менее, несмотря на скудный быт, одиночество и постоянное ощущение опасности, она была на удивление довольна такой жизнью.
Лизетта сама не заметила, как начала здороваться на улице со знакомыми, останавливаться поболтать о возмутительных ценах на картошку, а по дороге на работу нередко выполняла какую-нибудь мелкую просьбу соседей. Сейчас самой большой опасностью для нее стала потеря бдительности, мнимое ощущение, что ей ничего не грозит. «Нельзя терять бдительность!» — твердили им на курсах подготовки. Хотя когда были эти курсы — в другой жизни?.. Столько всего произошло со дня, когда она встретилась с капитаном Джепсоном!
И не в последнюю очередь — встреча с Лукасом Равенсбургом! Стоило ей предаться воспоминаниям, как в голове всплывал Люк и тот вечер, когда он плакал у нее в объятиях. И по ночам ей мешали спать не картина казни Лорана и партизана по имени Фугасс и не сознание, что Люк убил полицая, — а мысли о человеке, которого она толком и узнать-то не успела. В жизни Лизетта не видела ничего более душераздирающего, чем когда этот сильный человек все же сломался, а его тщательно возводимые барьеры рухнули. Не забывался и тот нежный поцелуй. Люк не походил ни на кого из знакомых мужчин. Он был ходячей загадкой. И, подобно ей самой — полон душевной муки. Девушка лелеяла тайную надежду, что они — две половинки, из которых, дай только шанс, вышло бы единое целое. После того ужасного вечера в Провансе не проходило и дня, чтобы Лизетта не думала о Люке, не жаждала бы разделить его боль и залечить его раны.
Где он сейчас? Жив ли? Они расстались в Лионе. Подчас Лизетте отчаянно хотелось расспросить о нем других подпольщиков, но она понимала: любая попытка связаться с Люком смертельно опасна.
«Уже самый факт знакомства с другими членами Сопротивления может привести вас в тюрьму», — предупредил ее Плейбой. И он прав. Просперо — который должен был осуществлять роль ее связного в Париже по первоначальному плану — арестовали год назад. Его легенда провалилась — что-то с документами. Лондон допустил чудовищную ошибку, и в руки фашистов попало около пятисот подпольщиков. Большинство из них увезли в Германию, где несчастных ждали допросы, заточение и скорее всего казнь. Плейбой сказал Лизетте, что безопаснее всего оставаться независимой и ни с кем не контактировать.
Первой ее задачей стал поиск места, где они с Плейбоем могли бы обмениваться посланиями, не встречаясь друг с другом. Все агенты так делают — заводят тайник для писем.
Они выбрали кафе на рю Перголези — по иронии судьбы, в самом сердце района, где сосредоточились немецкие деловые организации, сразу за Елисейскими Полями. Плейбой пояснил девушке, что, как ни парадоксально, в кафе, куда постоянно захаживают гестаповцы, даже безопаснее. Ведь известно: лучше всего спрятано то, что лежит на самом виду.
Владелец кафе, виртуоз черного рынка, сочувствовал Сопротивлению и терпеть не мог немцев. Если Плейбой оставлял для Лизетты сообщение, он должен был повесить на левое плечо зеленое полотенце. А если девушка что-то посылала Плейбою, она должна была еще дома написать сообщение на листке папиросной бумаги и вклеить на внутреннюю страницу газеты, а газету оставить за стойкой. Они с Плейбоем по очереди, через день, заглядывали в кафе, проверяя, нет ли им послания. До сих пор она направила в УСО всего одно сообщение, да и то несколько месяцев назад. «Поселилась и вышла на работу в Париже. Жаворонок».
В общем и целом погружение в парижскую жизнь прошло как по нотам. Лизетта была бы совершенно счастлива, если бы только знала, где сейчас Люк, что с ним. Она сама на себя досадовала, что так переживает.
Молодой подпольщик наотрез отказался рассказывать ей, что произошло между ними с фоном Шлейгелем в тот вечер, равно как и о судьбе, постигшей старика, который привлек его внимание. Люк чуть ли не волоком дотащил Лизетту до вокзала в Лионе, запихнул в поезд и закрыл дверь. А когда она высунулась в окошко, чтобы проститься, лишь помотал головой.
— Пожалуйста, не надо слов. Будь осторожна. Береги себя. Прости, что подверг тебя такой опасности.
Она столько всего хотела ему сказать — но умолкла, потрясенная тем, что прочла у него на лице и тем, с какой нежностью он взял ее за руки и по очереди поцеловал их. Глаза Люка не сумели скрыть безмерной боли. Там, во владениях фона Шлейгеля, произошло что-то ужасное.
Когда поезд тронулся с места, Люк отпустил руки девушки — отпустил ее, — и Лизетте показалось, будто у нее внутри что-то разорвалось. Даже когда она уезжала в Англию, ей и то было легче. Провожая ее взглядом, Люк поднял руку в прощальном жесте. Вцепившись в край открытого окна, девушка вдруг заплакала, хотя вообще плакала редко. Он стоял так потерянно и одиноко, так жадно смотрел ей вслед…
И когда он наконец скрылся из виду, на душе у Лизетты воцарилась странная пустота. Она уже привыкла к его певучему голосу, к манере говорить по-французски тихо и быстро, словно доверяя секрет, а по-немецки романтично, как будто читая стихи. Привыкла к его вечно подавляемой бурлящей энергии и вспыльчивости.
Там, на вокзале, их короткая связь оборвалась. Но воспоминания о Люке Лизетта увезла с собой. Быть может, во время очередной диверсии его настигла немецкая пуля. Однако Лизетта дала ему слово — и была твердо намерена это слово сдержать. Если ей удастся пережить войну, она непременно отыщет Лукаса Равенсбурга.
Сегодня у нее был выходной. Весна уже наступила, но утро выдалось холодным — типичное для Парижа ясное и хрустящее зимнее утро, когда и в самом деле почти веришь, что жизнь не так уж плоха. В последнее время налеты английских бомбардировщиков на Германию усилились, а вермахт медленно умирал на морозных просторах России. Вчера бомбили завод самолетных двигателей в Лиможе. Лизетта чувствовала: в войне произошел перелом. Тем временем и ее шанс внести свой крохотный вклад в общее дело постепенно становился явью.
Девушку немного мучила совесть из-за Вальтера Эйхеля. Сам того не зная, он стал одним из опорных столбов ее легенды. Попадись она, ему бы тоже пришлось плохо.
Вальтер радушно принял ее в уютном кабинете близ Елисейских Полей. Там сладко пахло застарелым табачным дымом и арманьяком, тихонько поскрипывали кожей кресла, а над камином, где нынче уже не было дров, строго тикали старинные часы.
Дела у крестного шли неплохо, о чем красноречиво свидетельствовало внушительное брюшко. Но несмотря на брюшко, осанка у Вальтера была прямой, кожа — чистой, а общий вид — здоровым и ухоженным. Он оказался не так высок, как ей запомнилось, однако искренняя улыбка осталась прежней, голос — таким же гортанным и глубоким, а манера говорить — такой же степенной и размеренной. Его волосы стали серебряными, но не поредели, и он по-прежнему аккуратно зачесывал их назад.
