Мы, маги, самонадеянны, как никто в мире. Создавая дворцы и разрушая города, жонглируя заклинаниями и играя чарами, мы носимся с Высокой Наукой, как дурень с торбой, как дикарь с палкой, к которой он впервые прикрепил острый камень, и не замечаем, что мироздание безразлично к новоявленным владыкам. Уверенные, что все познаваемо, подчиняемо и изменяемо, или в крайнем случае – уничтожимо, мы запираем себя в клетку предубеждений, держимся за прутья и хохочем в лицо каждому, кто заявит о нашей ограниченности.
Кажется, что наш хохот сотрясает основы бытия. Но нет, он всего лишь гаснет в пяти шагах от клетки. Там, в темноте, сверкают чьи-то глаза, там кто-то ходит на мягких лапах, там слышится жаркое дыхание зверя. Клетка, ты ограждаешь нашу свободу? – а может, ты просто спасаешь нас, могущественных калек, от шанса сделаться легкой добычей?
Из записей Нихона Седовласца
И однажды воображение пришло мне на выручку, и я создал богов; а затем пришлось сотворить и людей, чтобы те поклонялись богам; а также и города, где они будут жить, и королей, которые будут ими править; но королям и городам потребны имена, и великие, веские имена нужны широким рекам, которые – я видел это – ночами текут по королевствам.
Эдвард Джон Мортон Дракс Планкетт, 18-й барон Дансени
Prologus
– Большой курятник, – сказал дедушка, улыбаясь. – Это я о Реттии. Большой, грязный и, главное, тесный курятник. Тебе будет трудно там.
В голосе деда звучало понимание, спокойное и доброжелательное. Так солдата отправляют в разведку, откуда мало шансов вернуться с донесением, так благословляют на дальнюю дорогу и трудную работу, зная, что уходящий редко приносит домой удачу, а работник – богатство. Так разговаривают с равным, поручая важное дело и не оскорбляя слезливым, лишним сочувствием.
– Мы рождены для простора, а его в Реттии мало. Люди кидаются на каждую крупинку, стараясь успеть прежде конкурента. В итоге – свалка, давка, и никакого простора. Он затоптан ногами. Нам свойственно размышлять, не торопясь, а в столице для этого вечно нет времени. Суета – их девиз. Я знаю, я жил в городе шесть лет. И три года – при храме Шестирукого Кри.
Вперевалочку, неуклюже раскачиваясь, он подошел к самому краю скалы. Стоя над обрывом, дедушка смотрел туда, где ветер оглаживал ладонью мохнатые облака. Внизу, на гребнях волн, вскипали барашки – и буйными отарами неслись прочь, как если бы море пыталось уподобиться небу. Горластые чайки устроили базар, сбившись в стаю над Тарренским мысом. Осторожно, словно боязливая девчонка – пальцами ноги, солнце пробовало воду краешком диска.
От места соприкосновения тянулись ленты: алые, желтые, багряные.
– Ничего, дедушка. Я справлюсь.
Келена с любовью смотрела на старика. Она знала: едва покинув Строфады, она обратится для деда в воспоминание. Черно-белая картинка, факт, не отягощенный чувствами. Старик будет помнить все, что видит и переживает в данный момент, но не станет волноваться за внучку. Просто ожидание. Миссия Келены чрезвычайно важна для племени. Но сердце от этого не забьется чаще ни на одну сотую такта. Да и она сама, оставив родной остров позади, вспомнит о дедушке без лишних сантиментов.
Надо пользоваться радостью в настоящем. Грустить сейчас, восхищаться здесь; беспокоиться над обрывом, а не в ста шагах от него или в падении. Сиюминутность – единственная крепость, которая заслуживает обороны. Для обитателей Строфадской резервации нет якорей в прошлом и будущем.
За спиной Келены тянулся луг – бурый, высохший от летней жары. Когда осень осчастливит землю дождями, на лугу распустятся цветы. Гиацинты, фиалки, дикие пионы придут на смену весенним красавцам: ирисам и тюльпанам. Еще дальше пейзаж был выдержан в серых тонах, оживляем лишь желтизной зарослей дрока.
– Идет буря, – заметил дедушка. – Ветер усиливается. Воздух сухой, как глотка у похмельного забулдыги. Облака слоятся. Уверен, к полуночи грянет.
– Хорошо бы, – согласилась Келена.
На закате она отправлялась в путь. И очень надеялась на бурю. Дед прав: рваные края облаков, чехарда ласточек, резкое похолодание – все сулило шторм. С другой стороны, внезапная смена погоды могла быть результатом усилий заклинателя ветров, выполняющего чей-то заказ, или волхва-процеллера, нанятого на пиратский корабль – отводить непогоду в сторону. Если так, нет резона предсказывать, что случится через час – буйство стихий или полный штиль.
– Научись, девочка. Многие из наших считают твой поступок бессмыслицей. Кое-кто – безрассудством. Единицы – шансом построить мост над пропастью. Я бы назвал это крыльями, да боюсь показаться выжившей из ума развалиной.
Келена засмеялась. Слово «боюсь» потешно звучало в устах дедушки, который ничего и никогда не боялся. Страх мало свойствен обитателям Строфад, а дед прожил такую длинную, богатую, полную событий жизнь, что самый храбрый страх побледнел бы от ужаса и удрал со всех ног, предложи ему судьба принять в ней участие.
Старик обернулся. Келена подалась вперед, впитывая, запоминая черты дедова лица. Морщины, складки, «лапки-царапки» в уголках мудрых, чуточку насмешливых глаз. Горбатый нос, похожий на клюв орла. Пряди седых, местами – грязно-серых волос падают на плечи. Щеки запали, подчеркивая остроту скул. Подбородок резко выпячен вперед – борода у мужчин из народа Келены не росла, в отличие от усов, зато подбородок удавался на славу, соперничая с носом.
Родное, знакомое с детства лицо. Нет, поправила она себя. Это лицо, девочка, ты узнала не сразу. Раньше дед был красавцем. Скоро он опять станет красавцем – на год, в лучшем случае, на два. И тогда – все. Грусти сейчас, девочка, не теряй драгоценных секунд. На закате грусть останется здесь, а ты даже не обернешься, не взглянешь через плечо на одинокую, печальную грусть, брошенную на берегу, словно драное тряпье.
Впрочем, смотреть дальше, чем следует, ты тоже не станешь. Не увидишь тревогу, приплясывающую на том конце пути, и боязнь провала, и дурные предчувствия. Свора чаяний и опасений может изойти дребезжащим лаем – не вижу, не слышу, не знаю. Тебя не учили выборочной слепоте, ты родилась такой.
И ни разу не пожалела об этом.
– О деньгах не беспокойся. Стипендия тебе обеспечена. И достойное содержание. Нетрудно сторговаться, если потребности малы. Хочешь, мы принудим их раз в месяц покупать тебе новое платье? Парча, шелк, бархат – хочешь?
Оба улыбнулись. Прощаясь, они много и с удовольствием смеялись. К слезам, пророчила бабка Айзер-гюль, старейшина рыбацкого поселка на южной стороне острова. Бабка сама не смеялась, и другим не велела. У рыбаков слово женщин звучало громче мужского. Наверное, это и послужило причиной, по которой их род не оставил Строфад, когда острова объявили резервацией под властью Реттийской короны. Все переселились на Закмос, Тутир, Дактиль; самые бойкие – на материк, в восторге от обильных компенсаций. Даже монахи-скрытники, рыдая, покинули обжитые, намоленные землянки, а упрямцы-рыбаки не двинулись с места. Деньги от казны они получили, что называется, до гроша, отдали женам и матерям, те спрятали монеты в кубышки, на черный день, зарыли в тайном месте, под елью у развалин древней цитадели – и отправили мужей ловить морских черепах, ибо сезон.
