Патрульный, к которому обращался отец, выстрелил в него дважды, снежная ночь приглушила выстрелы, но они все равно эхом отразились от музея и центра искусств, прежде чем разлететься по безлюдной вершине Кафедрального холма. Их грохот скорее напоминал удары кулаков в дверь. Они тебя будят, но потом не повторяются, и ты даже не понимаешь, слышал ты их наяву или они из сна, от которого ты пробудился.
Отец упал на спину в мягкий снег, взлетевший над ним, а потом снежинки припорошили его черный плащ. Он жадно хватал ртом воздух, а дергающиеся руки копошились в снегу, словно птицы со сломанными крыльями.
В этот момент для копов я перестал существовать. Их мир сузился до лица и умирающих глаз моего отца. И хотя они, конечно же, видели, что он смертельно ранен и не представляет угрозы, бросились к нему не с пистолетами, а с дубинками, и принялись жестоко избивать лежащего. Так велико воздействие нашей внешности на людей, что смерть одного из нас только усиливает их исступленность, словно они чувствуют, что мы живы в смерти и нас надо убивать дважды.
Я более не был маленьким мальчиком, которого отец спас от сожжения. Двадцатилетний, полный сил, взрослый, я тем не менее не мог ему помочь. Не мог ему помочь.
Зная, как вид его лица и глаз подействует на копов, он отдавал свою жизнь ради спасения моей и под словом «держись» подразумевал многое, а прежде всего: беги. Я не мог помочь ему, но не мог убежать и оставить его здесь, одного, без свидетелей его мученической смерти.
Поэтому проскользнул между двух припаркованных, засыпанных снегом автомобилей, лег на мостовую, пополз и забрался под один из внедорожников. Продвинулся до переднего бампера, где оставался в тени, но мог видеть, как патрульные пытаются обломать дубинки о кости отца.
Я не рыдал, потому что рыдания выдали бы меня, знал, что обязан ему своим выживанием, за которое он заплатил жизнью. Лежа на мостовой, я не мог видеть их лица, и, наверное, хорошо, что не мог. Ярость, с которой они набросились на мертвого или умирающего, грязные ругательства и бессвязные крики ненависти и страха однозначно указывали, что жестокость, написанная на их лицах, могла обратить меня в камень.
Закончив, они какое-то время постояли над измочаленным трупом, молча, тяжело дыша. Потом начали спрашивать друг друга: «Какого черта? Что это было? Кто он? Что за дерьмо?» Одного вырвало. Из груди второго вырвался звук, похожий на рыдание. Возможно, свидетельство угрызений совести, но едва ли.
Лежа под внедорожником, я молился, чтобы они не нашли моих следов на снегу и не вытащили меня на свет.
Осознав, что меня нет, они обменялись несколькими быстрыми фразами, по которым стало понятно, что реакция на случившееся у них двоякая. С одной стороны, они боялись, что я такой же, как пристреленный ими, а раз существовали двое, возможно, за углом прятались и другие. С другой, понимали, что потеряли контроль над собой. Кем бы мы ни были, по отношению к нам они повели себя не как копы, забыли свой профессиональный долг и теперь тревожились, не накажут ли их за это.
Поскольку отец рассказывал мне про смерть его отца, меня не удивило, что они тут же сели в патрульную машину и умчались прочь. Когда шуршание колес с надетыми на них цепями противоскольжения и шум двигателя затихли вдали, я выполз наружу.
Знал, что едва страх и замешательство уйдут, едва появятся сомнения и усилится чувство вины, они вернутся. Так что до их возвращения и появления кого-то еще мне предстояла ужасная работа.
39
В девять часов обычного вечера город разыгрывал третий акт суточной пьесы. На улицах, в ресторанах и развлекательных центрах миллионы людей исполняли бы собственные роли. В этот вечер снегопад послужил мощным противовесом кулинарным, музыкальным, театральным и прочим завлекалочкам, и большинство людей как ветром сдуло: они предпочли сцене дом-кулисы.
Гвинет показала мне, что даже в тех кварталах, где один за другим останавливались автомобили, чтобы купить наркотики, теперь никто не нарушал предписание знака «Остановка запрещена». Исчезли и торговцы этим зельем, мелкая сошка, молодые парни, которые надеялись избегать тюрьмы достаточно долго, чтобы подняться на следующий уровень и уйти с улицы. Некоторые надевали ролики, чтобы быстрее удирать от копов, во всяком случае, достаточно быстро, чтобы сбросить товар в канализационную решетку, прежде чем догонят и арестуют.
Покинули привычные углы и проститутки: в куртках с капюшонами и штормовых костюмах они не могли выглядеть достаточно эротично, чтобы привлекать клиентов.
Уже, только на втором часу своего правления, снегопад декларировал хотя бы временный запрет на публичные проявления порока.
Я подумал о туманнике, проникшем в мужчину в квартире, расположенной двумя этажами ниже квартиры Гвинет, и задался вопросом, как много людей в этом мире стали хозяевами для подобных тварей. Исходя из того, что чистяков я видел гораздо чаще, чем туманников, я полагал, что вторых гораздо меньше, чем первых. Я также не думал, что чистяки могли в кого-то влезать. Большинство людей потакало своим грехам и держалось за свои добродетели, отталкиваясь от собственной способности противостоять искушению, а не потому, что их поведение определяли Чужие. Я предположил, что туманники, словно гончие, унюхивали запах человека, скатившегося до определенного уровня греховности, и выслеживали его по городам и весям.
Увидев, в каком нервном возбуждении Райан Телфорд гонялся за Гвинет по библиотеке, а потом пытаясь хоть как-то навести порядок в ее квартире после учиненного Райаном погрома, я заподозрил, что туманник забрался в него годами раньше и с радостью путешествовал в его компании.
Мы свернули на улицу пяти– и шестиэтажных многоквартирных домов. Некоторые по-прежнему оставались жилыми, другие перестроили под недорогие офисы для только что образовавшихся или катящихся под уклон компаний. Они напоминали мне здания, в которых предпочитали работать частные детективы из любимых мною романов, а на первых этажах располагались бары, тату-салоны и магазины, торгующие специфической продукцией: виниловыми пластинками, сувенирами психоделической эры или чучелами.
– Мы на месте, – порадовала меня Гвинет, когда мы подъехали к узкому пятиэтажному дому, наземный этаж которого переоборудовали под гараж.
Нажав нужные кнопки на пульте дистанционного управления, она отключила систему сигнализации и подняла секционные рулонные ворота. Как только задний бампер «Ленд Ровера» пересек порог, она опустила ворота, не отрывая глаз от зеркал заднего обзора и боковых, пока ворота с щелчком не встали на место, возможно опасаясь, что кто-то может проскользнуть в гараж следом за нами.
Когда я выбрался из салона, пушистый снег соскользнул с двери на бетонный пол. Холодный гараж освещался автоматически включающейся лампой на потолке. Пахло выхлопными газами.
Гвинет показала мне на лестницу, но повела к лифту, который вызывался не кнопкой, а вставленным в щель ключом.
На полу кабины лифта, сразу за направляющими, по которым перемещались створки двери, я увидел слова из незнакомых мне букв, которые она писала и на других порогах. Раньше я спросил о них, но она ушла от ответа. Вновь этого вопроса не задавал.
