Я не хотел убирать баллончик в карман. Мейс мог свести его с ума, это жжение в глазах, но, несмотря на заряженный пистолет, может, в него следовало брызнуть.
– Скорее, Аддисон.
– Эй, Одинокий Рейнджер, ты слышал, что это две вещи по цене одной?
– Слышал, – заверил я его, когда Гвинет забирала у меня баллончик с мейсом.
– Вирус Эболы, Одинокий Рейнджер, и пожирающая плоть бактерия, распространяется воздушным путем, быстро, хуже атомной бомбы. Пожирает тебя изнутри. Знаешь, как это мерзко?
Я просунул руки под девочку и поднял ее с кровати. Ужас добавил мне сил, и я удивился, какая она легонькая.
Пистолет вывалился из руки Телфорда на кровать. Истекая потом, плача кровавыми слезами, он наклонился через поручень не для того, чтобы поднять пистолет: плюнул в лицо Гвинет. Густой, отвратительный сгусток слизи содержал не только слюну.
67
В этом падшем мире есть то, что ты надеешься получить, но не рассчитываешь, что получишь, потому что удачи нет и никогда не было, и еще по одной причине: слишком дорого, и тебе не хватит жизни, чтобы это заслужить. Если одна из твоих надежд реализуется, если что-то дорогое приходит к тебе, то рассматривать случившееся нужно как благодеяние и каждый оставшийся день жизни благодарить за этот дар. Девушка, которую я встретил под фонарем у Чарлза Диккенса… она была моим даром, я больше ничего не хотел и знал, что ничего не захочу.
Я стоял совершенно беспомощный, с Джейн Доу на руках, а Телфорд плюнул Гвинет в лицо слизью, которую из последних сил собрал во рту. А потом рассмеялся, весело, чуть ли не с восторгом.
– Пистолет, это слишком легко, мышка. Ты умрешь так же, как я.
Она схватилась за простыню, вытерла лицо, но я знал, что этого недостаточно, чтобы ее спасти.
– Умрешь, как я, как я. – Куратор выжимал из себя каждое «я», воздух едва проходил по распухшему горлу. Человек-монстр, монстр и клоун, от души повеселивший себя, и оставайся у него силы, он бы пустился в пляс.
Видит бог, я чуть не отшвырнул находящуюся в коме девочку, чтобы схватить пистолет и пристрелить его. В ушах зашумело так громко, будто где-то рядом вода прорвала дамбу и теперь падала с высоты в сотню футов, перед глазами засверкали звезды, костный мозг заледенел, гнев захлестнул меня и едва не лишил рассудка, но девочку я все-таки не бросил.
– Уноси ее отсюда, – велела Гвинет.
– Ванная, горячая вода, мыло, умойся, – ответил я.
– Шевелись, шевелись, давай, уходим.
У Телфорда начался очередной приступ. Тело свело судорогой. Он наклонился над кроватью, его вырвало, но определенно не тем, что он съел, а внутренностями. С урчанием кишок и треском ломающихся костей он повалился на пол и исчез из виду.
– Пошли, пошли, – торопила меня Гвинет и первой вышла из комнаты, мимо ванной, где могла бы воспользоваться горячей водой и мылом, по коридору, к лестнице, и я ничего не мог сделать, ничего, кроме как следовать за ней, ноги подгибались под тяжестью девочки и грузом моего ужаса.
Я уже спускался по лестнице, когда меня окутал дурной запах из камина архиепископа, вонь охваченных пламенем марионеток Паладайна.
Я остановился, и Гвинет его тоже почувствовала, потому что, продолжая спускаться, сказала:
– Это ерунда, их здесь нет, явный обман, такой же, как стук на чердаке. Пошли.
Мимо мертвого Уолтера, через фойе. Дверь, крыльцо, калитка в железном заборе, каждый ориентир на обратном пути выглядел не менее зловеще, чем чуть раньше, когда мы только направлялись к дому.
Гвинет открыла дверцу заднего борта, и я осторожно положил девочку в багажное отделение «Ленд Ровера».
На улице двое или трое людей откапывали свои автомобили из-под снега. Лихорадочно откапывали, так спешили, что даже не оторвались от своей работы, чтобы глянуть на нас.
Захлопнув заднюю дверцу, я спросил у Гвинет:
– У тебя в бардачке есть дезинфицирующий гель? Что-нибудь? Машина поведу я.
– Ты не знаешь, как это делается. Со мной все будет хорошо, Аддисон.
Она села за руль, а мне не осталось ничего другого, как занять пассажирское сиденье, а потом мы тронулись с места. Поехали, но только куда и зачем?
68
Кто мы, сокрытые от всех, что мы, почему вообще существовали, объясняло тайну музыки, доносящейся из ниоткуда.
В дни после той жуткой ночи в городе, располагая временем, чтобы все обдумать, я осознал, что отец никогда не слышал этой прекрасной, но грустной мелодии, которая каким-то образом нашла путь в мое трехкомнатное убежище, расположенное глубоко под землей. Он обрел покой на дне реки за год или даже больше до того, как первые ноты зазвучали вокруг меня, когда я читал книгу.
Иногда ноктюрн игрался только раз, звуки окружали меня, я восторгался чистотой мелодии, мое сердце понимало все эмоции, вложенные в музыку. Я знал, что для композитора побудительным фактором послужило горе, и это сочинение – следствие утраты кого-то очень близкого, но также восхищался талантом этого человека и мудростью решения не поддаться горечи, а превратить ее в прекрасное. В других случаях произведение играли два или три раза, случалось, и все пять, и повторение заставляло меня полностью забыть все мысли о личности композитора и его мотивах. С какого-то момента музыка выражала мои чувства, связанные с моими утратами.
Будь отец жив, когда возник этот феномен, услышь он этот ноктюрн и, как я, заинтересовавшись его источником, он бы наверняка сформулировал вопрос: чьим усилием это произведение для фортепьяно могло пересечь полгорода под землей, без помощи проводов или беспроводных технологий, а потом звучать в наших комнатах в отсутствие приемника, усилителя и динамиков? Разговоры на эту завораживающую тему привели бы к догадкам, догадки – к предположениям. Предположения – к версиям и, наконец, к рабочей гипотезе, которая со временем могла быть отвергнута, и тогда процесс начался бы с самого начала.
Отец никогда не перешел от рабочей гипотезы к доказательству теории, потому что при жизни так и не узнал истинной природы скрытых от всех. Кто мы и почему существуем, объясняет ту силу, посредством которой музыка Гвинет доносилась до меня сверхъестественным способом. Если бы я не встретил Гвинет, если бы ее биологический отец не обладал даром предвидения и не был столь благородным человеком, если бы ближайшим другом ее отца оказался не Тигью Хэнлон, возможно, я бы никогда не выяснил, кто мы, и умер бы при таком же взрыве нигилистического насилия, как мой отец.
В ночь смерти Телфорда я открыл, кем я был и кто есть. Чего могло бы никогда не случиться, если бы… Что ж, мы опять уходим в область предположений.
69
Снег падал и падал, ложился на тот, что уже покрывал землю, и мне казалось, что такого бурана не было никогда раньше, но не потому, что снег падал так же плотно, как тропический ливень: просто теперь я знал о безжалостной болезни. Знание это вносило коррективы в мое зрение: в падающей белизне я видел не умиротворенность, свойственную любому снегопаду, а перспективу вечного покоя.
