К тому времени, когда спустился в подвал, тяжелые шаги звучали в комнатах наверху. Продвигались сначала в одном направлении, потом в другом, словно незваного гостя шатало от выпитого или он никак не мог сориентироваться.
– Кто это? – спросила Мориа. – Чего он хочет?
Я не знал, не мог догадаться, но, судя по мрачному лицу Гвинет, она подозревала, кто это может быть.
Среди старой мебели, хранящейся в подвале, нашелся и аналой, который ранее стоял в ризнице церкви Святого Себастьяна, но попал в подвал после приобретения нового. На подбитой ватой скамейке, на которую преклоняли колени, как раз хватало места для двоих. Отец Хэнлон встал с другой стороны, не смотрел на нас, но голос звучал ровно и твердо.
В доме над нашими головами что-то рухнуло с оглушительным грохотом, возможно, горка с посудой, и с потолка полетела пыль.
Я не хотел откладывать наше венчание ни на минуту. Но, если мир, каким мы его знали, доживал последние часы, этот момент был едва ли не самым важным. Поэтому я спросил священника:
– Вы уверены, что это правильно? Я не принадлежу вашей церкви.
– По своей природе, – он говорил, не глядя мне в глаза, – ты принадлежишь всем церквям и не нуждаешься ни в одной. Никогда я не проводил обряд венчания, испытывая меньше сомнений, чем на этот раз.
Если дом наверху разрушался, то сейчас, судя по звукам, там с хрустом вырывали из стен проводку. Я представлял себе, как кто-то повис на люстре и раскачивается на ней, словно обезумевшая обезьяна, хрустальные подвески стукаются одна о другую, летят во все стороны и взрываются при ударе об пол, будто стеклянные гранаты, а потом из потолка со скрежетом вылезают крепежные винты. Вновь дом затрясся, словно что-то тяжелое упало на пол. Лампы потускнели, замерцали, тени запрыгали по стенам, полу, потолку, но подвал не погрузился во мрак.
– Аддисон, берешь ли ты в законные жены Гвинет, присутствующую здесь, согласно обряду Святой Матери-церкви?
– Я беру.
Венчание продолжалось. А наверху, похоже, буйствовала целая бригада психопатов, и множество рук, зажавших кувалды и ломы, разбивали стекло, ломали дерево, выворачивали половицы, уничтожали мебель. Раздалась серия взрывов, по звуку более напоминающих не разрывы бомб, а переход самолетов через звуковой барьер, будто новые гости спешили прибыть из далеких мест, чтобы принять участие в этом празднике хаоса. Но при этом не слышалось ни проклятий, ни криков ярости, словно эти существа использовали слова лишь для обмана, а теперь, когда время, отведенное этому миру, стремительно истекало, нужда во лжи отпала, так что их языки остались не у дел.
Но наши голоса четко слышались на фоне этого шума, и вскоре Гвинет сказала:
– …беру тебя в мужья и обещаю любить и быть с тобой неразлучно в радости и скорби, богатстве и бедности, болезни и здравии, пока смерть не разлучит нас.
Наконец монстр, или орда монстров, разрушив дом настоятеля, прибыл к подпертой стулом двери из кухни на лестницу в подвал и потряс ее так же яростно, как ранее тряс дверь с улицы. Хромированная спинка стула жалобно заскрипела под поворачивающейся ручкой. Под адским напором винты петель с жутким скрежетом начали вылезать из дверной коробки.
Произнося святые имена, скрепляющие наши обеты, отец Хэнлон обвенчал нас с Гвинет, и в жизни, что лежала перед нами, мы стали единым целым. Вдвоем нам предстояло пройти дни, оставшиеся нам на земле, и все, что ожидало нас после.
Мы вскочили. Надевая пальто, маленькая, шустрая и, наверное, испуганная Мориа направилась к наружной двери, и отец Хэнлон повел нас следом, через полосы света и тени, сквозь пыль, сыпавшуюся с потолка. Потом мы остановились, и Гвинет обняла его, сказала, что любит. Если контакт и доставил священнику страдания, он также и порадовал, потому что на его лице отразились не только душевная боль и печаль, но и надежда. Я сказал, что ему лучше поехать с нами, но он ответил, что не может, должен остаться и утешать умирающих.
Он дал мне запечатанный конверт, пояснив, что в нем сокровище, и я сунул его во внутренний карман куртки, к другому конверту, с тем немногим, что я забрал из моих трех лишенных окон комнат.
Подвальная дверь открылась, и мы не увидели ничего более ужасного, чем ледяной ветер и валящий снег. Поднимаясь по лестнице и припустившись бегом через двор, мы не решались оглянуться и посмотреть на окна дома настоятеля, ранее темные, но теперь, возможно, освещенные, за которыми могли метаться жуткие тени.
Когда мы трое оказались в «Ленд Ровере», Гвинет задним ходом вывела внедорожник из проулка, и на мгновение я увидел не только стену гаража, но и освещенный фонарем тупик за ним, из которого мы выбежали несколькими мгновениями раньше. Снег все валил и валил, подхватываемый ветром, образовывал странные формы, плюс свет и тень вели свою игру, так что не составляло труда представить себе легион демонов, но я готов поклясться, что видел того, кто нас преследовал сквозь снег и ветер.
Человека, но мертвого человека, с глазами цвета бледной луны, в лохмотьях и с разломанными костями, которые торчали, словно палки и солома, сквозь наряд пугала. И не просто мертвеца, а художника Паладайна, потому что на сгибе правой руки он нес, при условии, конечно, что снег не ввел меня в заблуждение, марионетку. Если я действительно увидел марионетку, а не иллюзию, то нити, за которые дергали ее деревянные руки-ноги, отсутствовали, и размерами она не уступала взрослому человеку.
Гвинет перевела ручку скоростей на «драйв». Колеса провернулись, отбросив лепешки спрессованного снега, но сцепление с дорогой тут же восстановилось, и мы покатили в зачарованный и населенный призраками город. Его башни сияли в ночи, но под ними царила чернота.
77
Гвинет обогнула угол и выехала на широкую авеню, где небоскребы уходили ввысь и терялись в море снега. Перед нами открылось зрелище, видеть которое нам еще не доводилось: живая картина из тысяч, десятков тысяч светящихся статистов, диковинных и радостных, но все вместе они выглядели так страшно, что я похолодел.
Разумеется, она всегда их видела: видела и сейчас, потому скорость внедорожника упала. На старых высотных домах, сложенных из кирпича, чистяки стояли бок о бок на каждом карнизе и выступе, светились в больничных одеяниях, белых, зеленых или голубых, словно свечки, выстроившиеся бесконечными рядами. На зданиях из стали и стекла они стояли в каждом окне, ниже – на каждой стене, на крышах маленьких домов, на табло кинотеатров, на портиках отелей. Смотрели вдоль улицы, молчаливые и серьезные, с тем чтобы засвидетельствовать происходящее от начала и до самого конца. Я точно знал, что сейчас они и на других авеню, и на перпендикулярных улицах, и на крышах домов, и на деревьях жилых кварталов, и в других городах, метрополисах и странах, там, где есть люди, которым суждено свалиться от болезни и умереть.
– Я боюсь, – донесся с заднего сиденья голос Мориа.
Не мог я сказать ничего такого, что прогнало бы ее страх. Сколько бы часов ни оставалось этому миру, обойтись без страха не представлялось возможным, страха, и угрызений совести, и горя, и яростной, отчаянной любви. Захваченная вихрем эмоций, Гвинет остановила «Ровер» посреди улицы, я открыл дверцу, вышел из машины, постоял, охваченный благоговейным трепетом и ужасом, повернулся вокруг своей оси, глядя вверх на те тысячи, которые смотрели вниз.
