Каждый миг ожидания был подобен пытке. Побродив некоторое время из угла в угол, я прилег на лавку и, чтобы хоть как-то себя развлечь, решил почитать доверенную книгу. На первой странице красивым почерком было написано: «История крепости Барар от времен основания до наших дней». Ну посмотрим, что там написал Бламский отпрыск?..
Книга отпрыска оказалась небезынтересной. Нет, в ней не страдали красавицы, бесконечно льющие слезы по узникам, не текли реки крови во время пыток, не катились головы, отрубленные барарскими палачами, и не извивались в предсмертной агонии мученики на кольях, но во время чтения зевать не пришлось. Несмотря на направленность книги, читать ее было легко и приятно, в отличие от многих и многих исторических многотомных трудов, сочиненных известными асготскими писаками. Бламский сын, сумевший раскопать интересные подробности о старой тюрьме, охотно делился ими с читателями, стараясь избегать нудных исторических характеристик. Надо признать, очень часто ему это удавалось.
Оказывается, верхняя часть крепости когда-то считалась самой благоустроенной тюрьмой в Эленхайме, и попасть сюда простолюдину было так же сложно, как гоблину – на прием к асготскому королю; ну а если такое случалось, узник из народа благодарил всех небожителей за непомерное счастье. Здесь, на верхних этажах, томились в темницах представители благородных кровей, известные маги и прославленные воины. Кроме того, если верить автору «Истории…», давным-давно именно в Бараре томился один из Близнецов – безобидный урод, способный исцелять людей от смертельных недугов, он же Сосуд, подобный Лиле. И, конечно, одно из самых загадочных существ в Эленхайме. По каким-то неясным причинам Близнец был заперт сюда сыном наместника этих земель, а позже выслан в неизвестном направлении. А сторожить урода довелось далекому предку автора – Балламару Хлысту, о котором Блам мне все уши прожужжал.
Хоть бы одним глазком взглянуть на этих легендарных Близнецов. Это сколько же им сейчас лет получается, если они были рождены во времена правления Валлара?.. Умели-умели тогда маги истинные чудеса творить, не то что нынче: огонек бросил в воздух, и народ уже испускает восторженное «О-о-о!».
Некоторое время спустя Блам, как и обещал, притащил мне кое-какой снеди и немного вина. Естественно, не преминул узнать о качестве произведения и, получив благоприятный отзыв, удалился в добром расположения духа и переполненный гордостью.
После каждодневного употребления серо-белой похлебки, которую пугливо облетали мухи, кусок грибного пирога показался вершиной поварского искусства. А вот вино было, мягко говоря, не очень; даже в моем бедственном положении, когда и вода – в радость, пить бело-красную жидкость приходилось через губу. Не то Блам его разбавил, – в чем я очень сомневался, не то за него это сделал торговец, которого следовало бы заставить самого пить эту дрянь. Не прошло и трех минут, как от пирога остался только пьянящий запах, да и он совсем скоро растворился в бессмертной вони барарской темницы.
Через пару часов Блам вернулся, чтобы проследить за соблюдением других королевских указаний. Тюремщик знал, что рабский ошейник не позволит покинуть пределы темницы, и предусмотрительно привел с собой цирюльника и знахаря. Кроме того, приказал стражникам, как и прежде, прикатить на тележке бадью с горячей водой.
В одной руке Блам держал мои черные, аккуратно свернутые одежды, от которых пахло свежестью, в другой – серые остроносые невысокие сапоги, сияющие чистотой. Добрые сапоги – легкие и прочные; благодаря череде мелких дырочек в них не жарко даже летом.
Тюремщик кивнул стражникам, а сам, поставив сапоги, разложил мои скромные одежды: тонкую рубаху с короткими рукавами и просторные штаны с карманами.
Как только бадью установили на пол, я скинул жесткую, дурно пахнущую хламиду, забросил ее в угол и с превеликим удовольствием залез в горячую воду. От блаженства на миг прикрыл глаза.
– Помыть, побрить и подстричь, – приказал Блам и, вынув из кармана сероватый кусочек шорка, протянул его мне. – Ты про просьбу-то мою…
– Не волнуйся. Добра не забываю, – успокоил его я, и он покинул темницу, оставив меня на милость седовласого цирюльника и рыжебородого знахаря.
Чудесно. Я провел ладонью по гладко выбритому подбородку, вдохнул запах свежей рубахи и опустился на лавку, чувствуя, как чистые длинные волосы щекочут шею. Посмотрел в окно: темнело. Царица-ночь загоняла жителей в дома, красила барарские земли в серые цвета и готовилась бросить в небо щедрую горсть голубых холодных огней. К этому времени я уже дочитал книгу, успел сосчитать количество камней во всех стенах, а также количество трещин на потолке, и от безделья и мук ожидания готов был перегрызть прутья решетки и завыть волком.
Гонец прибыл поздним вечером. И стоило его почуять, как отодрать меня от дверной решетки не смогла бы, наверное, вся королевская армия. Я прилип к ней, словно голодная пиявка к коже, с наслаждением всасывая незнакомые звуки.
В глубине тюрьмы слышались позвякивание кольчужки и твердые шаги. Не нужно было быть пророком, чтобы понять, кто бодро шагал по древним барарским коридорам и так же бодро ступал по старым ступеням многочисленных лестниц. Достаточно было уметь размышлять и обладать хорошим слухом. Ко мне, на последний этаж, взбирался явно не тюремщик.
За год, проведенный тут в тоске, тревоге и безделье, я научился читать звуки почти как текст. И ни разу не слышал подобных. Кто сидит в Бараре? Смутьяны, насильники, убийцы и конокрады – одним словом, смертники, которых решили помучить перед тем, как вздернуть; те, по чью душу никогда не прискачет королевский гонец с приказом о помиловании. Выходит, и нечего ему тут делать, кроме как меня освобождать.
Летом тюремщики никогда не носят доспехи – попробуй в них день за днем, ночь за ночью походить-побродить мимо нагретых солнцем барарских камней. Тут и без того от жары можно сойти с ума, тем более, когда рядом шумит океан, а поплескаться в нем – не судьба. Да и в другое время года доспехи тоже ни к чему: подниматься в них раз за разом по высоким барарским лестницам, наверное, пытка. Они, тюремщики, и так ползают по коридору полудохлыми мухами, и чеканить им шаг незачем, в отличие от бравого королевского гонца.
Была, правда, еще одна немаловажная деталь, бросившая меня к дверной решетке. Прежде чем слух принялись ласкать звуки бодрой и звонкой ходьбы, я почувствовал каплю магии. Едва уловимую, летящую светлячком в ночи. И… подобную той, что таилась в рабском ошейнике, который, как я ни пытался, так и не смог лишить магических свойств. Странно: я мог вытянуть магию из любого колдуна, мог поглотить любое заклинание, но почему-то ни магические ошейники, ни магические амулеты не давались мне, хотя, в сущности, в них сверкала та же магия, что и в колдовских телах. Впрочем, насколько я знал, и сами маги не могли снимать рабские ошейники.
Готов поклясться свободой, на пальце гонца блестел колдовской перстенек Подчинения. И этот гонец мог легко заставить меня броситься в пропасть или прыгнуть на меч. Примерно для этих целей ошейник в придачу с перстнем частенько и использовали. В основном представители знати, желающие решить проблемы без войны и шумихи. Надел такой ошейник на неугодного, но влиятельного человека, дал ему перо и лист – мол, так и так, пиши, что отрекаешься от наследства, и попробуй докажи, что не твоя подпись чернеет на бумаге. Или сразу отправил несчастного к океану – остальное доделают рыбы.
