— Сверху и я их не узнаю, — пожал плечами князь. — Но, думаю, к утру будем в Угорье.
Леса под днищами тонули во мраке. Облака редели, и в небе одно за другим распускались созвездия.
Люди на палубах быстро привыкали к полету. Кутались в плащи и ругали кормчих, если тем приходило в голову испробовать какой-нибудь особенно замысловатый поворот, но в целом настрой был приподнятым. Слышались разговоры и смех, потом где-то запели, на других ладьях подхватили. Песня была веселая, но лихая, разбойничья: о жизни вольной, коне буланом да мече булатном, о золоте звонком и жемчуге самокатном, о девках красных и о пиве хмельном. Упрям никогда бы не подумал, что дружинники станут петь такое. Правда, слова «купчина пугливый» и «мытарь трусливый» заменяли на «вражину» и «татя», но суть от этого не слишком менялась.
Князь, меряя шагами площадку на носу ладьи, разговаривал с кем-то по «петушку».
Кормчие подравняли движение до скорости ветра, и стало совсем спокойно. Если бы не редкие облачка, призрачно белеющие снежными комьями в лунном свете, да серебристые змейки речек внизу, могло показаться, что армада стоит где-то в тихой заводи.
Упрям, найдя наконец удобное положение, не заметил, как задремал. Даже обнаружив себя дома (почему-то на крыше овина), не сразу понял, что это сон. Сообразил, только когда к нему взобралась по приставной лестнице Крапива. Все такая же бледная, со спутанными волосами-стеблями. Слегка поддернув рубаху, села рядом и какое-то время молчала, любуясь луной.
— Ты как здесь оказалась? — спросил ученик чародея.
— И тебе поздорову, — грустно ответила девушка, и Упрям почувствовал укол стыда. — Пришла. По лесенке вот.
— Да нет, я имею в виду — как во сне моем очутилась? Я ведь далеко.
— А я ведь сильная. Очень сильная. И любовь помогает — будь ты на другом краю земли — все равно дотянусь.
Упрям поежился.
— Крапива, послушай… Ты девушка славная, красивая… но то, о чем ты думаешь, невозможно.
— Почему? — с детской непосредственностью удивилась Крапива, но, вспомнив что-то, кивнула головой, опечалившись: — Да, Пикуля говорил, что ты меня не любишь. Но нет, он не так говорил! Он сказал: ты не можешь любить меня. А я подумала, он врет. Он злой, Пикуля, и я подумала: завидует, вот и врет.
— Нет, Пикуля никогда не обманывает. Он только суровый, но хороший.
— Он кричал на меня…
— Ну, раздражается порой, — пожал плечами Упрям. — Так на нем вишь, какое хозяйство, от зари до зари в трудах. Сегодня вон даже днем проснулся… Кажется, эти три дня он и не высыпается вовсе.
— Хорошо. Я не люблю, когда кто-то злой. Вот орки — они злые, правда?
— О да, очень…
— Я одного съела. Такая гадость!.. Упрямушка, а зачем живой орк в башне? Обидно: мне нельзя, а его пустили. Можно, я его съем?
— Ни в коем случае. Он… не очень злой. И обещал нам помочь. А что в башне приютили… так он же весь — какой есть. А ты… на заднем дворе растешь.
— Где создана, там и расту. Только мне все равно. Расти и там можно, а духом в доме быть. Да мне неважно где — лишь бы с тобою рядом, любый мой!..
Она потянулась к Упряму, и тот поспешно отодвинулся.
— Крапива! Я хотел сказать, что Пикуля совершенно прав. Люди и духи… несовместимы.
— А овинник рассказывал, что очень даже совместимы! — воскликнула девушка, — Он, говорит, со многими совмещался, не сосчитать.
— Трепло он, овинник! Ты его, кстати, поменьше слушай Лучше вон Пикуле помоги, будет у него время — он и поговорит с тобой, уму-разуму поучит.
— А я хочу у тебя уму-разуму учиться.
— Ну… учить, конечно, могу. Но не больше того. Пойми, Крапива, я не стал бы тебя обманывать. Ты мне очень нравишься… — Она снова попыталась прильнуть к его плечу, и он был вынужден опять отодвинуться, уже с опаской поглядывая на край — крыша, понятно, не бесконечна. — Но мы не можем быть мужем и женой.
— А как это — быть мужем и женой?
— Это… ну, видишь, ты таких простых вещей не знаешь!
— А ты объясни.
— Да некогда мне! Вот с Пикулей пообщайся, он еще с кем познакомит из толковых духов. Тебе нужно обжиться в своем кругу, среди себе подобных. Тогда сама все узнаешь.
— Да разве нельзя просто так, без мужа и жены? Ведь если любят — разве недостаточно просто быть вместе?
— Нет, Крапива. Может, иногда… но не всегда. И не всем. И… ну не могу я сейчас долго говорить. Во-первых, ты меня с крыши сейчас столкнешь, а во-вторых, у меня война вот-вот начнется.
— Я знаю. Я потому и пришла. Боюсь за тебя, любый. Ты поосторожнее там.
— Хорошо, обязательно. Ну, мне пора…
Упрям заторопился, встал, неловко ступив, рухнул-таки с крыши и проснулся.
Ничего не изменилось вокруг, разве что луна прошла часть пути по ночному небу. Дружинники притихли — кто задремал, кто призадумался. Только на корме ближней купеческой посудины звенели струны и чистый низкий голос пел о перелетных птицах. Князь по-прежнему сжимал «петушок», наверное, вызывал кого-то.
Дождавшись, когда князь отговорит, Упрям взялся за посох и подгреб ближе.
— Что нового, Велислав Радивоич?
— Горазд же ты спать, — усмехнулся тот. — Привычка, видно, сказывается?
— Ну, пожалуй.
— Днепр перемахнули. По горам судя, верно идем, через чаc притоки Буга пойдут. Но поспешить надо. Знаю, что опасно, но… Нашим там туго приходится. Очень туго. Как думаешь, сдюжат ладьи, если скорость наддать?
Упрям помедлил с ответом. Пока он спал, ветер сменился на встречный, и суда жалобно скрипели, преодолевая его противление. Рассохнутся, промерзнут… но, пожалуй, выдержат.
— Можно, если нужда большая.
— Больше не бывает. Бой прямо сейчас начнется, — ответил князь. — Баклу-бей, наверное, узнал о нашем приближении и предпринял ночное нападение на стоянку.
— Тогда и думать нечего. Вперед!
На носах кораблей с наступлением ночи были зажжены факелы. Князь подал знак, и факельщик, размахивая огнем, передал приказ: паруса поднять, полный ход! Упрям стал накручивать скорость, натянув малахай до бровей. Придется-таки дружинникам изведать, как воздух становится плотным и не проходит в грудь.
— Держись, ребята! — слышались в лунном сумраке голоса, заглушаемые воем ветра и треском ошеломленных кораблей.
То один, то другой факел гас, задуваемый жутким постом…
* * *
Нукер лениво шевельнул плетью, и пленник сжался в комок, ожидая удара, но кожаная змейка так и осталась на Песке.
— Я думал. Хапа Цепкий предал меня, — задумчиво проговорил Баклу-бей. — Ты сам видел его пленение?
