По обеим сторонам расположились магазины и представительства различных компаний. Сегодня, в воскресенье, Оксфорд-стрит, являющаяся главной торговой артерией столицы, казалась неестественно притихшей.
— Когда мне было семнадцать и я жил на улице… — начал отец и замолчал, глядя на крыльцо перед одним из магазинов. Потом продолжил: — Пять месяцев, большей частью зимних… — Он снова умолк и некоторое время разглядывал пекарню, причем смотрел как будто издалека. — Происходило это в основном здесь. На Оксфорд-стрит. Эмили, видишь эту пекарню? Когда я голодал, как же я мечтал о хлебе! Я не рассказывал тебе о скелете?
Услышать подобный вопрос из уст отца не показалось мне чем-то невероятным. Я только переспросила:
— О скелете?
— Да, это было в Манчестере, в средней школе, которую я посещал. У работавшего там врача в кабинете стоял скелет. Тут интересно то, что скелет принадлежал одному известному разбойнику. В те дни, когда еще не было железных дорог, грабители представляли серьезную угрозу для путешественников. Этого грабителя повесили, и врач заплатил палачу, чтобы тот после казни отдал ему труп. Тогда это был единственный законный способ заполучить тело для проведения медицинских исследований. Но оказалось, что палач так торопился снять тело с виселицы, что приговоренный не успел испустить дух. Поэтому, когда врач со студентами собрались производить вскрытие, им пришлось сначала перерезать разбойнику горло, а потом уже приступать к исследованиям. В конце концов то, что осталось от трупа, сварили в щелочи, пока не остался один только скелет.
Жутковатый рассказ отца меня не поразил, но я была рада, что мимо не прошел ни один прохожий и не подслушал нас.
— Чувства, которые я испытывал к этому мерзкому скелету, были сравнимы с моим отношением к школе, — продолжил отец. — Учитель, преподававший мне латынь и греческий, был возмущен тем, как быстро я осваивал эти предметы, — он-то в свое время с ними намучился. Возмущение вскоре переросло в ярость, а потом дело дошло и до рукоприкладства. В конце концов я стал умолять опекунов освободить меня от ужасов этой школы.
Мой дед был бродячим торговцем, и отец его практически не видел. Он скончался от чахотки, когда отцу было семь лет. В завещании дед назначил четырех опекунов, которые должны были распоряжаться делами его сына. Однако они спустя рукава подходили к выполнению своих обязанностей, и в результате учился мой отец урывками и бессистемно.
— Один из опекунов особенно негодовал. Он хотел добиться от меня полного повиновения, так же как и тот преподаватель. А я на это был не согласен. И я убежал. К матери я возвращаться не мог — она бы просто вернула меня опекунам. Так что я взял в долг небольшую сумму денег у друга нашей семьи, который сочувствовал моему отчаянному положению. Какое-то время мыкался по фермам в Уэльсе, но, когда мой и без того скромный капитал почти иссяк, я решил попытать счастья здесь, в Лондоне. Это решение меня едва не погубило.
Ветер прекратился, и туман снова заволакивал улицы, так что видимость ограничивалась одним кварталом. Заметно похолодало, и я порадовалась, что надела теплое пальто.
Отец шел по Оксфорд-стрит, смотрел на закрытые двери и окна с опущенными жалюзи, и у меня создавалось впечатление, будто он в свое время очень хорошо знал все эти магазины.
— Денег у меня было столько, что я мог себе позволить питаться только раз в день: чай и хлеб с маслом. Но скоро денег не осталось даже на такую скромную еду. Я просил милостыню, но в Лондоне и без меня было полным-полно попрошаек. Не знаю, что бы скорее убило меня, голод или непогода, если бы не помощь одного человека, которому принадлежал дом на Греческой улице. Это недалеко отсюда. Он занимался тем, что давал людям ссуды, но, помимо легального дохода, был у него и нелегальный. Звали его Брунелл, но сам он именовал себя еще и Брауном. Был он известен и под другими именами — все для того, чтобы его не смогли вычислить неприятели. Каждую ночь он проводил в разных местах, в разных частях Лондона. По утрам он приходил в дом на Греческой улице, а вечером исчезал в неизвестном направлении. Дом выглядел настолько необитаемым, что хозяин опасался взломщиков. И вот, когда я явился к нему, надеясь занять немного деньжат, чем-то я ему приглянулся, и он предложил сделку. Мне дозволялось ночевать в доме, но в случае, если кто-то попытается в него проникнуть, я должен был поднять шум и спугнуть грабителей.
Дом был совсем запущенный. Мебель имелась только в одной комнате — той, где он хранил свои бумаги. Ночью в доме было темно и страшно. Я пытался спать на голом полу; лежал и дрожал, слушая, как мириады крыс царапают когтями пол. Из-за того что чувствовал я себя неважно и постоянно был голоден, спал я плохо, урывками, меня мучили кошмары, и я во сне громко стонал. Я все время был на взводе, у меня непроизвольно сокращались мышцы, я дергал ногами и от этого постоянно просыпался.
К счастью, Брунелл, или Браун, или как теш его звали по-настоящему, любил поговорить о древнегреческой и древнеримской литературе. Каждое утро он приносил себе на завтрак выпечку, мы сидели, обсуждали «Одиссею» или «Энеиду», и он позволял мне доедать за ним остатки. В остальное время я питался теми жалкими кусками, что мне подавали днем небезразличные люди на лондонских улицах. Я бы погиб от голода и холода, если бы меня не пожалела одна девушка, хотя она сама заслуживала еще большей жалости.
Звали ту девушку Энн.
Имя прозвучало совершенно неожиданно — как будто колокол зазвонил в самый неподходящий момент. На улице становилось все холоднее. Я поплотнее закуталась в пальто и была очень благодарна отцу, когда мы наконец двинулись дальше по Оксфорд-стрит. Туман сгущался, и теперь мы видели перед собой лишь с десяток домов.
— Энн тогда было шестнадцать, — продолжил отец. — Она была, как принято говорить, гулящая.
— Ты всегда называл вещи своими именами. Объясни, что это значит.
Отец на мгновение замялся.
— Проститутка. Нищета свалилась на Энн неожиданно — из-за разногласий в отношении денег, которые она унаследовала от родителей. Нашлись люди, которым удалось хитростью завладеть наследством, и Энн осталась без гроша. В то зимнее время бедняжка жестоко страдала от кашля, но тем не менее заботилась обо мне и опекала так, будто это я был очень болен. Мы часто гуляли вместе по Оксфорд-стрит или отдыхали в крытых галереях, укрываясь от непогоды. Она защищала меня от сторожей, которые норовили прогнать меня, когда я, бывало, садился на крыльцо магазина передохнуть и набраться сил.
Взгляд отца затуманился, он снова находился мыслями в далеком прошлом. Он остановился.
— Единственное, что как-то нас развлекало, это когда вот на этот угол приходил со своим инструментом шарманщик. Он вечно делал такой вид, будто его шарманка весит раза в три больше, чем на самом деле. Когда он крутил ручку, он всегда надувал щеки, тяжело дышал и всем своим видом демонстрировал, какое же это тяжелое занятие — играть на шарманке. Мы с Энн стояли, держались за руки и слушали музыку. Иногда люди бросали монетки в кружку, висевшую на инструменте. Шарманщик так усердно рассыпал благодарности, что можно было подумать, у него в кружке целое состояние, а не несколько самых мелких монет, которых было не жалко любому прохожему. Для нас с Энн, правда, эта жалкая подачка действительно стала бы настоящим богатством. У нас не было еды, но зато мы наслаждались музыкой. С тех пор всякий раз, когда я слышу звуки шарманки, они напоминают мне о вечерах, когда мы стояли под старой масляной лампой, что висела на этом углу, а я обнимал свою Энн за талию.
