я поймала тебя не бойся не бойся я вовсе не блядь я тоже еще
ничего не умею почти ничего как и ты потрогай меня вот здесь возьми вот это
можно я тебя потрогаю не бойся маленький не убегай Она его трогала длинными
пальцами, трогала долго и терпеливо. Она была голой, просвечивала сквозь
какую-то паутинку, в раскаленном сумраке аварийного дома соски ее грудей
сверкали, словно чьи-то лесные глаза. Он вдруг забыл страшное слово
«совокупление», забыл и сам себя, Самсика Саблера, забыл и Марину Влади, и
Арину Белякову, и джаз, и Сталина, и Тольку фон Штейнбока и, все это забыв,
взял женщину и ринулся вместе с ней с крутизны в темный тоннель, загибающийся,
как улитка.
Со стороны все это выглядело довольно смешно: бестолковые
тычки, сорванный хрип с повизгиваньем, чмоканье влажной кожи… но вот все
соединилось, все сошлось, и через какое-то время, показавшееся нашему герою
бесконечным, а на самом-то деле очень непродолжительное, Самсик пришел в себя
уже мушш-шиной.
Она еще изнемогала в стороне, кусала подушку, что-то
бормотала, смиряя свою потревоженную плоть, и вдруг увидела – он уже сигаретой
дымит! – и разозлилась – тоже мне любовник! – но потом вспомнила о
своей миссии и ласково ему улыбнулась – кури, кури, малыш!
Миссия ее была очень важной, хотя и немного смешной для
европейской девушки. Вот уже полгода после выхода фильма на здешние экраны она
разгуливала по мокрым тревожным улицам этого города, откуда когда-то бежала с
Институтом благородных девиц, и неожиданно, всегда неожиданно подходила к
местным самсикам, замороченным сталинским выкормышам, и уводила их с собой в
аварийные дома «серебряного века», учила их любви, являлась им как незабываемый
образ свободы.
Он бросил сигарету и полез целоваться.
– Хватит, Самсик, – мягко сказала она, – иди
домой. У меня завтра зачет по терапии, надо хоть немного поспать.
Он вылез из постели и прошелся по комнате, с благоговением
притрагиваясь к вещам своей возлюбленной: к толстым медицинским справочникам и
атласам, к ее портфелю и белому халату, к фонендоскопу, малой змейкой
свернувшемуся на столе.
– Любимая единственная на всю жизнь, – сказал он
вдруг такое.
Она расхохоталась.
– Самсик, осторожно, не притрагивайся к стенам –
замкнешься!
В двух сантиметрах от его плеча пульсировала зеленым огнем
толстая – в кулак – энергетическая коммуникация.
– Ты моя вода, высокие сосны над головой, эвкалипты,
секвойи и звезды в ветвях! – завопил ошалевший от любви Самсик, дернулся и
тут же замкнулся. Ток пронзил весь его скелет, прямо хоть анатомию изучай. Он
не мог двинуться с места, не мог сказать ни единого слова, но лишь стоял, и
потрескивал, и светился, а она хохотала, как безумная.
Смех ее был очень обидным, смех сучки, иначе не назовешь.
Сучка, сучка такая, думал он, но ничего не мог сказать: дьявольское
электричество бушевало в его костях.
Она вдруг выпрыгнула из постели, подбежала к нему и закрыла
ему весь свет, сначала своим широким лицом с чуточку грубоватой русской кожей,
а потом своими глазами, похожими и в самом деле на ночное небо.
– Самсик-дурачок, никакая я тебе не единственная. У
тебя еще столько единственных впереди: и моя подружка Брижит, и Клавка
Кардинале, и Сонька Лорен, и толстуха Анита, и Моника-интеллектуалка, и
Джулия-недотрога… ты еще разведешь пары, маленький Самсик, только не бросай
своего сакса, и всем своим так передай – пусть не бросают своих инструментов!
Теперь проваливай – напряжение слабеет.
И впрямь, коммуникации меркли, остывали, а за окнами уже
голубел рассвет. Арина Белякова надела халатик, а Самсик быстро причесался на
пробор.
– Уходи в окно, – сказала Арина Белякова. –
Слышишь в коридоре шаги? Кажется, товарищи явились.
В коридоре действительно слышались энергичные шаги, крепкий,
но ненавязчивый стук, взволнованный мужской голос:
– Откройте, пожалуйста! Государственная безопасность! В
доме скрывается преступник! Будьте любезны, откройте!
– Какие вежливые, – сказала Арина Белякова. –
Как во времена Дзержинского.
– Это хохмы твоего Рыжего-Клетчатого, – пробурчал
Самсик.
– Может быть, – сказала она. – А вдруг
действительно гэбэ?
– Однако я не преступник! – крикнул он.
Стук в дверях усилился.
– Все-таки где я тебя снова увижу? – спросил
Самсик уже с подоконника.
– Знаешь столовку возле больницы Эрисмана? Я там каждый
день рубаю с двух до трех. Отваливай, чувак! Пока!
Переоценка ценностей. Четырнадцать лет спустя после этой
ночи, описанной Пантелеем с чужих слов по телефону, Самсон Аполлинариевич
Саблер в кафе «Синяя птица» нащупал новую тему. Переоценка ценностей,
недооценка ценностей – так и называлась эта тема.
Они уже сыграли несколько американских пьес, и композицию
Сильвестра «Взгляд мглы», и хулиганскую шараду Пружинкина «Любовный
треугольник», и вроде все были в ударе, в свинге – и артисты, и публика, но
каждый понимал, что вечер пока еще не состоялся.
В перерыве квинтет спустился с эстрады. Сильвестру подали
блюдо цветной капусты. Пружинкин взялся кадрить долгополую оторву, и, кажется,
получалось. Рысс стакан за стаканом дул цинандали. Платили какие-то физики из
Новосибирска, и барабанщик старался побыстрее на дармовщинку «поймать кайф».
Самсик сел за столик к азиатке. Милую девочку звали Клара,
папа ее был поваром в Самарканде, отсюда и богатство: камни в ушах и на
пальцах, золото на груди. Она поглаживала Самсика по мокрой спине, что-то
бормотала по-узбекски, но он никак не мог оторваться от своего сакса и тихо
наигрывал новую тему, краем глаза все же замечая, что у ребят уже ушки на
макушке.
Переоценка ценностей – недооценка ценностей. Я переоценил,
тихо наигрывал он. Я недооценил, тихо наигрывал он. Что-то росло в его душе,
что-то близкое к восторгу и ясному зрению, но он еще не знал, чем это обернется
– молитвой или буйством; нежность и злость перемешивались сейчас в саксе, как
бензин и воздух перемешиваются в карбюраторе автомобиля.
– Что ты играешь? – спросила вдруг с тревогой дочь
самаркандского вора.
– Самс! – громко позвал Сильвестр. Цветная
капуста, видно, застряла у него в горле. – Нащупал что-нибудь?
– Что-то клевое, отец? – заерзал на стуле
Пружинкин.
Саблер пожал плечами, но тут перед ним появилась мясистая
потная физиономия Буздыкина.
