В таких терзаниях и борениях Толя фон Штейнбок пробирался
сквозь магаданский «Шанхай», как вдруг попал в столб крутящегося пара и увидел
тусклый свет, льющийся из-под ног. Он шагнул в сторону и понял, что чуть не
угодил в тепловую яму, в тот самый «Крым», чья жизнь когда-то так поразила его.
Сейчас, заглянув в щель между щитом и землей, он ничего не увидел, кроме пара.
Из этого парного омута доносились между тем взрывы хохота. Он хотел было уже
отойти, как вдруг щит заскрипел, появилась чья-то рука и чей-то очень знакомый
голос крикнул:
– Пока, черти подземные!
Еще через секунду веселый, легкий и сильный Саня Гурченко
встал перед Толей.
– Кого я вижу! Откуда, Толяй?
– Из кино. Смотрел Ринго Кида.
– Ага! – вскричал Саня. – Дельный малый Ринго
Кид! Сюда бы мне таких десяточка три, мы бы тут дали шороху!
Толя удивился сходности их мыслей.
– Ты сам такой, Саня. Ты – магаданский Ринго Кид.
– Ты мне льстишь. – Гурченко обнял Толю за
плечи. – Я не такой меткий. Однако автоматическим оружием владею неплохо.
Знаешь, это очень весело, когда стучат автоматы! Однажды мы втроем расшуровали
целую зондеркоманду СС, и почему? Потому что мы были веселее их и лучше владели
автоматическим оружием! – Он заглянул Толе в лицо. – А как вообще-то?
Свидание разрешили суки?
– Нет.
– Ах, суки, суки позорные, блядские падлы, мандавошки
вонючие, – со вкусом высказался Гурченко и еще добавил: – Говно! Послушай,
камрад, – сказал он. – Жратва-то у тебя дома есть?
– Мартин приносит. Вполне достаточно. – Толя
закурил и сбоку посмотрел на Гурченко. – Саня, а ты чего там… в «Крыму»-то
делал?
– У меня там кореша, – осклабился Гурченко. –
Я туда хожу, как в клуб. Гораздо интереснее, чем в вашем сраном Дворце
культуры. Жалко, сегодня там бабы стирку завели, дышать нечем.
– Сань, а ты меня бы туда не взял как-нибудь?
– Да пошли хоть сейчас, – сказал Гурченко, но
вдруг осекся и замямлил: – Вообще-то, Толик, туда детям до шестнадцати не
рекомендуется…
– Мне уже давно семнадцать!
Гурченко еще помялся, что-то обдумывая. Он затягивался
сигаретой, и красный огонь освещал его глаза, с насмешливой приязнью
разглядывающие фон Штейнбока.
– Гут! – сказал он наконец. – Канаем в яму.
Только от меня ни на шаг!
Он приподнял щит и шагнул в клубящуюся паром бездну. Толя
последовал за ним. Они оказались на крепкой деревянной лестнице, похожей на
корабельный трап. Десять ступенек вниз. Не видно ни зги. Сразу после мороза –
влажная жара. Лестница кончилась, и Толя увидел, что стоит на толстой трубе.
Труба была такой горячей, что жгло даже сквозь толстые
подошвы американских ботинок, а между тем прямо на ней сидели две фигуры в
нижнем белье.
Глаза уже немного привыкли к туману, и Толя различил в одной
из фигур настоящего дореволюционного профессора, тип, весьма знакомый по
литературе: меньшевистская бородка, пенсне в железной оправе. «Профессор»
почесывал грудь под бязевой лагерной рубахой и с наслаждением читал приятную
толстую книгу. Как он различал буквы в таком пару?
– Все же вернулись, Александр Георгиевич? Милости
просим, – любезно обратился «профессор» к Сане. – А мы вот с
Пантагрюэлем решили забраться повыше, воздухом подышать.
Тот, кого назвали Пантагрюэлем, сидел подальше и различался
смутно как нечто розовое, округлое, во флотском тельнике без рукавов.
– Эй, Пантюха, все вшей считаешь? – крикнул ему
Саня.
– Ага, – отозвался Пантагрюэль. – Сегодня уже
шашнадцать отщелкал, а Николай Селедкин всего семь.
– Заложились? – деловито спросил Гурченко.
– Ага. На белую булку заложились. Николай Селедкин
возражал, что у него вша цапучая, а я говорю – без разницы: насекомое есть
насекомое.
– Простите, юноша, вы к нам на проживание? –
спросил «профессор» Толю.
– Это гость, – пояснил Саня. – Мой френд. Что
читаете, доктор?
– Апулея. Владимир Ильич бы сказал: «Архизанятная
книженция»!
Саня и Толя шагнули вниз по покатому склону и тут же
уперлись в кирпичную кладку. Тогда шагнули вбок, открылся проем, а за ним Толя
увидел обширную пещеру. По стенам пещеры извивались трубы теплоцентрали, а
возле них в ямках и нишах угадывались копошащиеся люди. Всего здесь было не
менее пяти ярусов, а на самом дне, откуда и валил-то пар, двигалось какое-то
размытое визгливое пятно – там-то и шла стирка.
Неожиданно сквозь общий гул, прямо под ногами у Толи
прорезались мужские голоса, хриплый бас и сорванный дискант.
– Сука позорная, контрик, чимчикуй отсюда со своим
кесарем, покуда я тебе не воткнул, а то во веки вечные бал-доха не
увидишь! – Дискант захлебывался мокротой. – Чимчикуй, фраер, или
пачку чая отдавай!
– Во-первых, не смей меня называть контриком,
бандитская рожа! – с хриплым смешком отвечал бас. – И на понт не
бери, не таких видали! Я еще на Волховстрое лопатой махал, создавал индустрию
страны, а ты нарыв на теле общества!
– Курва, залупа конская, да я тебя рашпилем
сейчас! – Дискант захлебнулся.
Внизу началась возня. Саня прыгнул в пар, и Толя, не
раздумывая, последовал за ним.
В алькове, выложенном досками и картоном, катались двое
борющихся мужчин, харкали и рычали. Саня качнулся вперед и отработанным
движением, должно быть приемом самбо, выбил у одного из борцов отточенный
рашпиль.
Враги отпустили друг друга и теперь смотрели на Гурченко,
тяжело дыша: косматый черный одутловатый мужчина и белобрысый сухонький
паренек, похожий на футбольного «крайка».
– Ай-я-яй, ребята! – Саня покачал головой, а потом
крикнул куда-то вниз: – Филин, на пятом профиле нарушение режима!
– Сами подумайте, Александр, – загудел
черный-косматый. – Предъявлять мне такие мелочные позорные обвинения! Да у
меня когда-то таких гавриков, как Шило, три тысячи было под командой!
– Падла буду, ты увел! – завизжал блондин. –
Чтоб я век не видал свободы, товарищ Гурченко, увел у меня Высокий Пост две
пачки грузинского второго сорта!
– Вон они, ваши пачки, в углу лежат, – брезгливо,
надменно, но с дрожью в голосе проговорил Высокий Пост. – Сами же и
затолкали своими облупленными пятками.
