Шило ринулся в угол и тут же вылез оттуда с двумя пачками
чая в руках. Физиономия его сияла теперь таким лучезарным счастьем, словно он
нашел не чай, а волшебную лампу Аладдина.
– Вот они, пачечки, закон-тайга! Что ты, Высокий Пост,
да рази я на тебя клык точу? Что ты, Высокий Пост, сейчас заварим чифиречку!
Саня, че стоишь, как неродной? Приземляйся!
– Садитесь, Александр, и вы, товарищ: – Высокий Пост
подвинулся на нарах и сказал, чуть понизив голос: – Презираю блатных. Везде бью
блатных. Таков мой принцип – всегда их бить. Везде они меня боялись – и на
Хатанге, и в Сеймчане, и на этапах… Я краду его чай? Я, который когда-то… – Он
закашлялся.
Саня и Толя забрались с ногами в альков. Рядом копошился
Шило, раздувал примус, заваривал чай – обе пачки целиком в жестяной банке
из-под свиной тушенки. Толя впервые видел, как приготавливается чефир,
знаменитый наркотический напиток, о котором с уважительным придыханием говорили
одноклассники в мужской уборной.
Чефир интриговал школьников даже больше, чем спирт или
папиросы. Говорили, что он вызывает галлюцинации, что можно попасть неизвестно
куда – чуть ли не в Париж или на Гималаи, чуть ли не к самой проходной райской
зоны.
– А как все эти люди попадают сюда, Саня? –
спросил Толя. – Для меня это загадка. Неужели начальство не знает про эти
тепловые ямы?
– Отлично знает, но смотрит сквозь пальцы. Куда людей
девать? У хмыря срок кончается, а до навигации еще пять месяцев. В общежитиях,
конечно, мест нет. В кювете, что ли, замерзать, гражданин начальник? Ладно,
ладно, сам знаешь куда – чимчикуй в «Крым»! Здесь у нас кроме «Крыма» есть еще
«Одесса», «Алупка», «Баку» да три безымянных. Во всех колымских лагерях
известно про эти отели. Между прочим, многих отсюда палкой не выгонишь. Живут
по нескольку лет и про материк забывают. Еще неизвестно, сможет ли хмырь
обеспечить себе на материке такие условия – не дует и с голоду не подохнешь.
Здесь даже дети рождаются, Толяй. Когда рассеется дым, увидишь внизу детей и
животных.
Из глубины долетел и приблизился сладчайший голосок,
напевающий из оперетты: «Частица черта в нас заключена подчас, и сила женских
чар в груди родит пожар…» Толя увидел, как вдоль противоположной стены прошло
существо и гимнастерке, оттопыренной большими грудями, и с круглым задом в
ватных штанах. Мелькнуло белое лицо, ярко-красные губы.
– Тьфу! Заткнись, Валька! – Гурченко сплюнул.
– Гурченко, Гурченко, ты нехолосый, – кокетливо
произнесло существо, и на колено Сане легла большая лапа с наманикюренными
ногтями.
Саня брезгливо стряхнул лапу и дал певцу ногой под зад. С
истерическим смехом существо растаяло.
– Это Валька Пшонка, – пояснил Саня. –
Педрила. Клизмы в гимнастерку засовывает, а в штаны подушку.
– Зачем? – спросил потрясенный Толя. – В чем
тут смысл, Саня? Что такое «педрила»?
– Педрила, ну… – Саня усмехнулся. – Ну, это,
которые без баб… – Он смешался и глянул искоса на Толю. – Ладно, парень,
не все тебе сразу знать. Ты небось и про баб-то еще мало знаешь, а? Я тебе
только скажу – держись от этих ребят подальше. У них своя команда, у нас своя.
А женщины, Толяй, это лучшая половина свободолюбивого человечества.
Лучшая половина между тем заканчивала стирку, паровая завеса
худела, видимость в «Крыму» прояснялась. Можно было видеть, как бабы бросаются
на Вальку Пшонку, который (или которая) явился к их корытам простирнуть свой
жуткий бюстгальтер. Они лупили его скалками, порвали гимнастерку, вытащили
клизмы. «Сейчас дрын отхватим, тогда будешь бабой!» Видно было рыдающее лицо
педрилы с размазанной краской на лице и на лбу.
В толпу ворвался председатель всего «Крыма», иначе «паханок»
по кличке Филин. Он был похож на Емельяна Пугачева – черные волосы кружком,
короткая борода, широченные плечи, обтянутые кремовой пижамой с плетеной
тесьмой. Филин нещадно колотил баб, но, должно быть, не очень больно, открытой
ладонью. Бабы визжали и замахивались на «пахана», но стукнуть не решались:
авторитет его был велик.
Наконец тепловая яма угомонилась, и Толя действительно
увидел ребенка. Маленький мальчик катался взад-вперед по нижнему профилю на
трехколесном велосипеде. Филин устало полез вверх по стремянке и, добравшись до
их «алькова», тихо сказал копошащемуся в углу Шилу:
– Еще раз рашпиль заточишь, курва, выкинем в Магадан.
Мутноватые глаза «паханка» остановились на Толе и
вопросительно переехали на Гурченко.
– Это Толька фон Штейнбок, – сказал Саня. – У
него матуху на днях органы замели. Таню знаешь? Жена Мартина.
Филин несколько секунд молча смотрел на Толю, а потом
подмигнул ему обоими глазами:
– Хавать хочешь, Фон?
– Спасибо, я сыт, – пробормотал Толя.
– Канай вниз, Саня, – сказал тогда Филин, как бы
утратив к Толе всякий интерес. – Ленка сказала, сегодня Инженер придет.
– Серьезно! – Гурченко, казалось, был очень
обрадован этой новостью. – Вот это дела! – Он вскочил, стукнулся
макушкой о верхние нары, но даже и не заметил этого.
Секунду спустя они с Филином были уже внизу и исчезли за
развешанным бельем.
Толя остался в «алькове» вместе с Шилом и Высоким Постом.
Последний читал газету «Тихоокеанская звезда», что-то о ходе снегозадержания в
Амурской области, и с важным видом подчеркивал красным карандашом отдельные
строчки и целые абзацы партийного руководства.
– Я, между прочим, – заговорил он вдруг, как бы ни
к кому не обращаясь, – до трагической ошибки следственных органов НКВД
занимал весьма высокий пост в родном городе, а теперь намерен начать все
сначала. Никогда не поздно, если владеешь методом и стилем руководства. Пусть
прилавок, пусть мастерская – главное начать!
– Да что ты, Высокий Пост! На хера тебе
прилавок! – плача то ли от братских чувств, то ли от примусного газа,
запричитал Шило. – Да мы с тобой в Грузию махнем и на барыге в Телави
партбилет тебе купим. Кореша говорили – в Закавказье партбилеты за косую
толкают. Да я в натуре, Высокий Пост! Не обижайся! В Телави на барыге любую
ксиву можно купить и новую жизнь начать. Готово! – вдруг радостно вскричал
он и снял с примуса банку с пузырящимся чефиром. – Ну, Фон, тебе, как
гостю, первому! Пей!
Толя в священном ужасе взирал на банку. Перед ним
открывались бескрайние, как дифтерийные сны, перспективы. Какой простор! Какая
система зеркал! Там, в коридорах бесконечной жизни, стоит, расставив ноги и
заложив за спину кулачища, старый обитатель «Крыма», матерый чефирист Фон.
