Самсик спрыгнул с кушетки, как молодой. В глазах малость
потемнело, в боку малость закололо, но настроение было отличное – кайфовое!
– Да вот хоть сегодня приходите на наш концерт в НИИ
рефрижераторных установок! Сегодня будет полный кайф!
Что значили все эти болезни для Самсика по сравнению с
творческим подъемом, который он в последние месяцы переживал? После
вытрезвилки, после муниципальной каторги и амбулаторной психушки Самсик
собрался уж было отчаливать на третий берег Миссисипи, но передумал. Что ж, так
и не сыграть ничего своего, не раскачать никого своим свингом? Так и не
выразить мне своего тлетворного поколения? Так и не переоценить все эти
ломбардные ценности?
Он долго горевал за ширмой у своей незаконной жены, Милки
Коротко, долго отдавал концы, мочалился в смертной тоске, стыдясь прожитых лет,
страшась будущих и боясь, что их не будет.
Милка Коротко когда-то (кажется, вчера) была клевым кадром,
всюду ходила за музыкантами, из-за нее даже дрались (вот, вижу – бежит она под
метелью в мини-платье, а за ней гонится Шура Скоп из ЦК ВЛКСМ, а позади, под
фонарем, бьются насмерть два парня, один в красном пиджаке, другой в желтом –
то ли вчера, то ли сто лет назад это было), а сейчас Милка остепенилась,
растолстела и работает дежурной по этажу в интуристовском отеле.
Все прошлое Самсика замутнилось в те дни лежания за Милкиной
ширмой каким-то гороховым супом, и лишь мелькали редкие цветные картинки, как
будто и жизни-то почти не было.
– Мой мальчик, мой старенький мальчик, – плакала
над ним Милка, когда приходила с дежурства «под баночкой».
Он притворялся спящим и звал к себе сон. Он помнил еще то
время, когда ему снились ритмические сны, что были гораздо интереснее жизни.
Однажды удалось вызвать нечто подобное…
в ту ночь в горах, в заброшенном селенье
среди сосулек, хвойных сталактитов
увидел я Луну… она сияла
нет, не сияла, простенько висела
над головой, как маленькая рыбка,
как розовая рыбка с плавниками,
с простейшим хвостиком и человечьим глазом,
рыбешка была вышита по шелку
товарным мулине, по безусловно
была она Луной и поражала
подобной трансформацией… я звал
друзей каких-то, чтоб они взглянули
на редкое явленье этой рыбки, сиречь Луны,
полночного светила
друзья не шли, не знаю, что там держало их вдали
от сновиденья…
я волновался – перистые тучи могли укрыть,
могли бесследно рыбку
укрыть от глаз… тут подошли друзья.
Ну, где же рыбка? тучи закрывали
бездонность неба… где твоя Луна?
над головами нависали тучи,
исчезла рыбка, но Луна осталась,
она лежала в вате, словно брошка,
как голова искусственного льда
молочно-белого висела над Москвою…
над горною страной иль над Москвою?
скорей всего, над тем и над другим…
вот вам Луна! хорошая лунища!
дружище безымянный рассмеялся
подпрыгнул и извлек ее из тучи,
и бросил наземь, и разбилась дуля
на мелкие осколки цвета моря…
цветы июля, жемчуг декабря…
тогда открылось в вате наважденье –
проем глубокий в темный лунный свет…
Этот сон потом повторился несколько раз, и, хотя Самсик
знал, что происхождение его вполне элементарное и идет от рыбки, вышитой на
ширме, он все-таки убеждал себя в глубоком, таинственном добром смысле этого сна.
Вдруг нечто замечательное действительно произошло – сон и
явь сомкнулись. Колодец в вате невероятно расширился, и по всей ночной синеве
облака разбросало барашками. Осветилась полированная брусчатка XVIII столетия.
По ней процокала упряжка, карета, вся в завитушках рококо, процокала и
остановилась под белыми колоннами, едва лишь постукивая задним левым копытом и
помахивая золотым хвостом.
Самсик поймал ноздрями запах влажной, немного дымной Европы
– горючий сланец вперемежку с кондитерскими изделиями, кожа, табак, металл.
Очень плотный темный шелк! Платье, темнее ночи, но тоже светящееся! Ропот
платья под ветром, ропот рыжей гривы! Некто женский сбегал по ступеням, пряча
нос и губы в черные кружева и блестя глазами.
Скромные мастера прошлого оставили нам в наследие шедевры
чугунного литья. Вдоль шедевра чугунного литья прощелкало, прошелестело платье
и, как-то мгновенно вздувшись, словно распустившаяся темно-синяя роза, исчезло
в карете. Это она! Алиса? Марина?
Самсик тогда вылез из-за ширмы, пошел куда надо, спокойно
отлил, почистил зубы, поскребся – все спокойно! – взял сакс, поцеловал
спящую Милку и отвалил. Уже с лестницы вернулся и оставил Милкиной дочке
Катерине скромный подарок из своих личных вещей: авторучку «Паркер», зажигалку
«Ронсон», очки «Поляроид» и черепаховую расческу «Холидей». Все это могло
пригодиться подрастающему ребенку в недалеком будущем.
Шаги Самсика гулко стучали по ночным пещерам Москвы. В один
момент, вылезая из кафельной дыры на Садовом, он увидел Марину Влади. Володя
Высоцкий в своем малюсеньком «Рено» вез жену домой с ночного парижского
самолета.
Володя слегка притормозил, вроде бы махнул Самсику, ведь они
были слегка знакомы, но супруга, однако, что-то строго сказала, ведь она была с
Самсиком слегка незнакома, и чета, переключая скорости, мощно взлетела по горбу
Садового – лишь задние габаритки приветливо посвечивали.
Самсик тогда побежал куда-то, весь уже охваченный творческим
волнением. Творческий замысел окрылил его пятки. Сакс под мышкой стучал
клапанами, как маленький человек. Замерзший скрюченный каторжник,
изголодавшийся по любви. Милиционер из будки возле американского посольства
позвонил куда следует насчет бегущего в ночи гражданина. Оттуда по рации
связались с тремя патрульными машинами, катавшимися в секторе площади Восстания.
Те, в свою очередь, по «уоки-токи» предупредили постовых и колясочников насчет
«побегунчика». Очень быстро гражданин был обнаружен – в самом деле, ведь не
иголка же!
И вот Самсик заметался перед огромным серым брандмауэром в
свете шести мощных фар. Милиции, может быть, казалось, что это агония
преступника, но Самсик-то родной советской милиции ничуть не боялся – уж слава
Богу, потаскала она его за сорок лет жизни!
