Сейчас огромное спасибо работникам московской милиции! Без
них, может быть, и не родился бы творческий замысел, не законтачились бы
проводки, и саксофон не вздулся бы огромным бронхоэктазом.
Шесть теней Самсика метались по брандмауэру, к ним
прибавлялись тени приближающихся офицеров, выл сакс и творческий замысел
рождался – «Борьба богов и гигантов»!
– Смотрите, смотрите, товарищи! – закричал Самсик,
показывая на стену. – Порфирион схватился с Гераклом! Алкиной дерется с
богиней Ночи! Эфир – дом Зевса! Времени ль стопа? Одну минуточку, дайте
высказаться! Скажу про мысль, что не хотела лгать, и про язык, солгавший против
мысли!
В столичной милиции немало чутких и справедливых людей.
Офицеры закурили, дали саксофонисту высказаться и только потом пригласили его в
колясочку.
Умиротворенный Самсик привычно залез в люльку, закрыл глаза,
шепча:
– О, Крон, пожиратель своих детей… Бунт против кого? Да
против Крона же, право! Вот суть… вы понимаете, сержант?… суть искусства – бунт
против Крона!
– Я вот смотрю на вас, товарищ артист, и недоумению –
вы вроде пацан и, в то же время, – вы с какого года?
– А вы, мой славный кентавр?
– Я с пятьдесят второго.
– Теоретически могли бы быть моим сыном. Кстати,
как ваша фамилия?
– Плотников Сергей.
– Нет, отпадает, – успокоился Самсик. – Я
знал когда-то Джейн Карпентер, но это было значительно позднее.
Пергамский фриз. Борьба богов и гигантов. Несколько лет
назад пьяная шарага завезла Самсика в мастерскую какого-то скульптора. Самсик
там вляпался в глину, обсыпался известкой, нахлебался какой-то муры и свалился
в углу. Из угла, сквозь дым, из-под ног он видел наклеенные на фанеру
фотографии барельефа – разбитые торсы, головы с отпавшими носами, вздутые
мускулы… покалеченные временем, но все еще стоящие в мрачной решимости фигуры и
лица… словом, что-то древнегреческое.
Самсик лежал тогда в углу, положив голову на колени
бронзовому истукану, а вокруг по всей студии грохотали гости скульптора,
хохотали, словно боевые кони, сдвигали стаканы, как будто сшибались доспехами.
Мраморная битва будто бы продолжалась, а сквозь этот почти невыносимый шум
доносился до Самсика пьяный срывающийся с визга в хрип голос хозяина
мастерской.
Тот кричал что-то о техасско-еврейском ковбое, который
покупает у него на корню всю идею современного Пергамского фриза, модель
вечности «Мебиус», весь его талант, всю его кровь и сперму, но пусть он сосет,
паршивый богач, все останется здесь, где родилось, в Третьем Риме, ведь
когда-нибудь и большевики дорастут до искусства, когда-нибудь и бюрократия
станет мучиться от комплекса вины, а он, тихий гений, пока что подождет в
нищете и неизвестности.
Утром следующего дня, прямо из «Мужского клуба», то есть от
пивного ларька на Пионерском рынке, направился в Ленинку, взял какой-то
охеренно тяжелый атлас, извлек из него новые познания о битве богов и гигантов.
Тогда еще в пьяном ухмыляющемся мозгу зародилась музыкальная идея, но вечером
того же дня заволокло ее халтуркой, лабанием, кирянием, бирлянием, сурлянием и
Чувашией.
Так годы шли, Самсик идею свою начисто забыл, как и прочие
порывы, и вдруг в дни умирания за Милкиной ширмой – вспомнил! В ту ночь прямо
из отделения милиции начал по телефону будоражить идеей лучшего друга
Сильвестра. До утра под чутким дружеским оком капитана милиции Ермакова
(недавно переведенного в Москву с южного берега Крыма) идеей было охвачено не
менее десятка музыкантов, зародилась джаз-энд-роковая группа «Гиганты».
Сильвестр был счастлив и горд. О, старик, мы с тобой еще
взорлим, вспоем! Сомкнем два поколения, сорокалетних и двадцатилетних, джаз и
рок! Двадцатилетние вокалисты и сорокалетние инструменталисты, бит и
импровизация! Мы взбунтуемся против Крона и заполним пустоты Пергамского фриза!
Намечалось, между прочим, не только соединение поколений, но
и синтез нескольких муз. Сильвестр, развивая идею Самсика, заказал для концерта
текст писателю Пантелею. Задники будут оформлены скульптором Хвастищевым. |
Слово, звук, пластика – чего же больше!
Оставалось найти покровителя. Битое-перебитое поколение
сорокалетних понимало – без покровителя сожрут! Обсуждались разные варианты. В
меценаты годились: Всероссийское общество слепых, КБ академика Фокусова,
Го-сударственный архив…
Пока что начали репетиции, нашли идеальное помещение –
котельную жилкооператива «Советский пайщик». Не прошло, конечно, и трех дней,
как возле котельной стала собираться московская «гопа» – дети сорняков,
прозападная молодежь, хиппи, фарца, разные всезнайки, фаны и, разумеется,
стукачи-любители.
Враждебная пресса частенько отмечает, что в Москве слухи
плодятся, как муха дрозофила. И откуда бы, казалось, нм браться? Вроде бы
хмурый неразговорчивый город, фильтры и глушители новейших систем, но стоит,
скажем, Брежневу утром прослезиться над алым цветком, над крохотной тучкой
жемчужной, как немедленно поползло: готовится новая экономическая политика, или
мир на Ближнем Востоке, или, наоборот, старая экономическая политика,
обострение идейных сражений.
Даже Самсик – уж на что не Брежнев, но и о нем поползли
слухи от котельной «Советского пайщика»: готовится-де новый сногсшибательный
джаз, который заткнет за пояс и Америку, и Польшу.
В России у нас всегда так. Ведь даже самый маленький
модерняшка, поклонник всего западного, хулитель всего домашнего, в глубине-то
души убежден, что главный мировой талант растет у нас, и стоит его как следует
вскормить, как он тут же выскочит и поразит весь мир не менее, чем атомный гриб
или баллистическая ракета.
Сильвестру вскоре позвонил Александр Кузьмич Скоп,
высокопоставленный работник горкома комсомола: откуда, мол, «нездоровый
ажиотаж»?
– Да какой же ажиотаж же? – ужаснулся
Сильвестр. – Да что ты, Шура, что ты! Осваиваем классическое наследие,
античную мифологию, скрытно торпедируем греческую хунту! Вот, слушай, Шура, ты
же в музыке понимаешь…
И Сильвестр прямо в трубку прогудел Скопу целый квадрат на
тему «Трехглавый пес Кербер». Скоп успокоился, но пообещал дружину все-таки к
котельной подослать, чтобы на месте разобраться в обстановочке. Сильвестр не
возражал. Хитрый, он полагал, что маленький скандальчик не помешает, а лишь
придаст ансамблю некоторого ореолу, как, скажем, у Театра на Таганке.
