Страшно вспомнить! Вот, например, сравнительно недавно Хвастищев
был снят отделением внутренних войск с водосточной трубы высотного здания
Министерства путей сообщения. Что его туда занесло? Цепь гнусных приключений,
поиски золотоволосой Алисы Фокусовой, которая мелькнула однажды тревожным
полднем за рулем своего «Фольксвагена» и озарила сумеречные мозги застрявшего у
светофора на площади Восстания Хвастищева – вот она, моя мечта!
Весь день тогда колобродил, искал «координаты», хотел паять,
увековечить в бронзе остренькое личико и ниспадающие волосы, худенькое плечико
– линия богини Изиды… Мол-мание, ночь, женщина, бегущая у подножия каменного
тридцатиэтажного истукана, мгновенный поворот, вспышка лица, исчезновение за
дубовой дверью великой эпохи… подрался с плейбоем армяшко-итальяшкой, что
оскорблял Изиду намеками на половой контакт… плюнул в ухо швейцару, который не
пускал в клуб, где, конечно, сидела она, «дыша духами и туманами»… был бит
тремя подлейшими сыскными псами-официантами бара «Лабиринт»… и наконец – ночь,
молчание, каменный истукан, памятник культа личности, и на десятом этаже
светящиеся окна, конечно, там она, там бал, прием, утонченная нервная
обстановка, сейчас он появится в окне, «таинственный в ночи»… оказалось – МПС,
и в окнах горюет совсем иное существо, министр транспорта Бещев.
Теперь все это позади, все прежние очарования, включая
Алису, жену лауреата и любовницу всей московской сволочи. Теперь и любовь, и
похоть у него под крышей, два таких близких существа, сучки, котята… Он больше
не пьет, он трудится, зарабатывает деньги, он не распутник, а глава семьи, он
спокойно и мудро думает о творчестве, как и подобает большим мастерам, даже
раза два в неделю подходит к мраморному боку своего любимого детища динозавра
«Смирение», бьет по нему резцом, а девки в эти минуты затихают, как мышки,
понимают – Искусство!
Их постель, вернее, ложе помещалось в маленькой комнатке под
самым потолком мастерской, и сейчас, покуривая и похлопывая подружек по влажным
ягодицам, он мог видеть в маленькое окошечко освещенное с улицы неоновым
фонарем простое рязанское лицо динозавра. Надо бы еще немного закруглить
носогубные складки, а то вот при таком освещении появляется сардоническая мина,
а это недопустимо: никакой сардоники, травоядное простое существо!
Зазвонил телефон. Кларка сняла трубку.
– Радия Аполлинариевича? Нет-нет, пожалуйста! Да, он
работал, но сейчас уже, к сожалению, не работает. – Она потянула
властелина за непарный орган. – Тебя, Радичек!
В трубке слышался знакомый или незнакомый, но, во всяком
случае, «свой» голос. По первому же звуку Хвастищев понял – кто-то из «своих».
– Радий, простите, мы с вами незнакомы, но у нас много
общих друзей. Говорит Пантелей Пантелей, писатель.
– Позвольте, Пантелей, разве мы с вами незнакомы? Мне
кажется, что ты был, старик, у меня в мастерской.
– Возможно. Не помню. Я сейчас в завязке и со всеми
знакомлюсь заново.
– Похожая ситуация. Хочешь заехать?
– Спасибо, обязательно заеду, давно собираюсь, но
сейчас я вам звоню по другому поводу,
«Вот тип, я его на „ты“, а он меня на „вы“, не
подпускает», – подумал Хвастищев.
– У вас есть транзистор? Найдите Би-би-си, передают
нечто важное для вас. Я потом вам перезвоню. – Пантелей дал отбой.
Хвастищев в последние годы не слушал иностранных
радиостанций, не видел в этом никакой нужды: никто там за кордоном не мог ему
сообщить ничего нового о его собственной стране, а что касается арабских
шейхов, то пусть они заебутся со своим керосином! Он даже и не знал, где у них
валяется приемник, однако не успел положить трубку, как услышал, что Кларка уже
включила радио и бойко шарит по волне.
– Ну и слух у тебя, татарчонок. – Он пощекотал
Кларке пупок.
– Профессиональный, – усмехнулась в темноте
Тамарка. Хвастищев не успел осознать и эту реплику, как ему показалось, что на
живот наступила мраморная стопа динозавра. Перехватило дыхание. Совсем близко,
прямо под ухом зазвучал голос его друга, Игореши Серебро:
– …что вам сказать? Конечно, это всегда было моим
тайным мучением. Они ошельмовали меня. Оказалось, что вся моя жизнь, и
творческая и личная, зависит от их благорасположения…
– Значит ли это, Игорь Евстигнеевич, что вы в течение
двенадцати лет являлись тайным сотрудником? – Голос английского
интервьюера звучал, как голос врача-психиатра.
– Понимаете ли, они никогда не называли меня своим
сотрудником, а, напротив, всегда подчеркивали, что я – свободный художник, что
они ценят мой талант и уважают мой патриотизм, но… что уж там… надо называть
вещи своими именами… Да, я двенадцать лет был секретным сотрудником. Если
человек однажды струсит и даст подпись, они уже его не выпустят. Двенадцать
лет! Я больше не мог этого терпеть!
– Вы хотите сказать, что ваше решение остаться на
Западе вызвано этой причиной?
– Это лишь одна из причин, но, может быть, самая
главная.
– В чем заключалось ваше сотрудничество?
– Они хотели иметь информацию о настроениях моих
товарищей и вообще творческой интеллигенции.
– И вы давали эту информацию?
– Я старался не повредить порядочным людям. Чаще всего
мне удавалось это сделать, но иногда они вели звукозапись наших бесед.
– Игорь Евстигнеевич, мы договорились, что вы можете
отвечать не на все мои вопросы.
– Нет, я отвечу на все. Я хочу сбросить с себя всю
грязь!
– Благой порыв. Ну что ж… Вы знали, когда велась
звукозапись?
– Нет… да… иногда я догадывался…
– Понятно. Скажите, господин Серебро, почему вы именно
сейчас попросили политического убежища? Ведь вы много раз и раньше бывали на
Западе, не так ли?
– Жизнь в нашей стране становилась все более удушливой
после политических процессов, после оккупации Чехословакии и возрождения духа
сталинизма. Мой идеал демократического социализма был полностью разрушен. Все
наше движение шестидесятых годов погибло, новая волна превратилась в лужу.
– Вы причисляете и себя к этому движению?
– Мистер Айзенштук, вы меня удивляете! Я был одним из
лидеров new russian wave!
– Подонок! Какой подонок! – вскричала Тамарка.
– Радик, он и на тебя стучал! – ахнула Кларка.
– Молчать, идиотки! – рявкнул Хвастищев.
Где-то в эфире, уже не очень далеко, прогревалась глушилка.
Неподалеку колотилась песенка Чака Берри «Johnny be good».
