Пантелею приглашения не последовало. Алиса было
вопросительно посмотрела на мужа, но тот отрицательно шевельнул плечом. Алиска
уже в дверях еще успела исподлобья смеющимися глазами посмотреть на
неприглашенного – надеюсь, мол, ясно, в чем тут дело? Пантелей снова поплыл под
ее взглядом, словно Толя фон Штейнбок. Все выкатились – эдакая компания в духе
фильмов Феллини: тузы промышленности, красивые шлюхи и примкнувшая к ним
богема. Деятели искусств Товстоногов, Какаржевский, Ефремов, мадам Шапошникова
из МК, Серебряников, Табаков и Волчек уселись в кресла.
Пантелей же с «блейзером» тогда – «слиняли».
Пустая ночная Москва. Над рестораном «София» нелепо, но
красиво пульсирует огромное цветовое табло. Японское устройство вышло из-под
контроля наших рационализаторов, не выдает ни лозунгов, ни реклам, а только
лишь пульсирует в ночи красиво, но бесцельно. Группа машин, компания Фокусовых,
катит по Садовому кольцу к развороту. Над тоннелем поворачивает к
«Современнику» зеленый огонек такси.
– Пантелей, я отдал тебе все свои деньги, – сказал
«блейзер». – Подбрось до бабы.
– Садись. Где твоя баба?
– Шеф, поезжай вон за теми машинами на разворот, –
сказал Багратионский шоферу.
Они быстро приблизились к четырем автомобилям, двум
«Жигулям», «Фольксвагену» и «Волге», в которых ехала развеселая компания.
– Это Фокусовы едут, – сказал Пантелей. –
Видишь, Алиса за рулем.
– Вижу-вижу, – усмехнулся «блейзер». –
Держись за ними, шеф! Пант, между прочим, мы с тобой за всеми этими делами
забыли главное. Значит, ты согласен?
– ? – спросил Пантелей.
– Ну, «Преступление-то и наказание»? Можно
телеграфировать в Париж?
– Можно. Телеграфируй.
– Отлично! – вдруг с силой, совершенно не
соответствующей мгновению, вскричал «блейзер». Он открутил окно, высунул свою
растерзанную и весьма битую голову под струю воздуха. – Эх, все-таки жизнь
прекрасна! Москва! Ночь! Бензин! Ты едешь к женщине, которая тебя хочет!! Рядом
друг, который тебя понимает!
– В салоне не блевать, – строго сказал
водитель. – Потянет блевать, скажи. Остановимся.
Они развернулись и поехали через площадь Маяковского, мимо
зала Чайковского, по улице Горького, мимо Пушкинской, в проезд МХАТа,
следовательно, по маршруту всенародной русской любви к родному искусству.
Каждый, конечно, помнит – пистолет, шоколадные конфеты, снова пистолет… Потом
обыкновенная Петровка выкатила их на обыкновенный Кузнецкие мост. Впрочем, тут
же снова начались творческие муки нового Убийства – машина прокрутилась вокруг
Рыцаря Революции. Ишь какая все-таки маловатая голова, какая все-таки
козлова-тая бороденка. А вот этот устрашающий разрыв между постаментом и
длинной кавалерийской шинелью – это уже слишком!
Наконец на горизонте появился могучий дом академика
Фокусова. Он высился справа от известного котельнического небоскреба и не
уступал ему ни размерами, ни монументальностью. Вдвоем эти два огромных дома
закрывали все восточные склоны московского неба. Оба памятника великой эпохе
были так похожи, что даже тараканы путались и в своих ночных делах часто
забегали не по адресу. Между ними в промежутке тянулась надпись из немеркнущих
лампочек Ильича: «Коммунизм – это советская власть плюс электрификация всей
страны!»
Только и всего-то, всякий раз думал Пантелей, проезжая мимо
этой надписи. Чего же нам пока не хватает? Разве не всю ли уже страну мы
электрифицировали? Неужели есть еще углы, где упорные реакционеры жгут лучину?
Итак, они въехали в огромный двор этого дома, окруженный
многоэтажными стенами. Наверху, на крыше и карнизах, виднелись освещенные луной
могучие каменные фигуры рабочих, крестьянок и воинов. Те, Что Не Пьют.
– Здесь мы с тобой прощаемся, Пантелей! –
«Блейзер» хлопнул ладонью в ладонь и мигом растворился. Пантелей даже понять не
успел, в каком из двадцати подъездов скрылся будущий соратник по синтетическому
искусству.
Машины фокусовской компании стояли возле седьмого подъезда.
Вскоре загорелся длинный ряд окон на одиннадцатом этаже – квартира Фокусовых.
Там замелькали тени.
Пантелей по каменной лестнице поднялся к верхней части
двора, к теннисному корту, нашел там шаткий ящичек из-под марокканских
апельсинов и сел, прислонившись к проволочной стенке.
Они наверняка попытаются смыться посреди ночи. Какая-нибудь
подруга, какая-нибудь шарага для прикрытия, знаем, как это делается, сами
смывались. Буду здесь сидеть и не дам им смыться.
Между кортом и брандмауэром могучего чертога была балюстрада
с потрескавшимися шишечками, а перед ней мирно отдыхало асфальтовое озерцо с
двумя-тремя лунными пятнами. Он сидел в тени, в надежном укрытии и наблюдал
освещенные окна, в которых двигались тени разных международных обозревателей,
записных лжецов и подонков, охочих до бесплатной выпивки, притворно наивных
иностранцев, талантливых, но бесхарактерных актеров и прелестных женщин, что
испокон веков становятся добычей подобного сброда.
Как, Боже мой, глупа моя жизнь! Мне сорок с лишком, а я как
семнадцатилетний выслеживаю любимую. Я не сделал самого своего главного, я все
бросаю на середине, хотя еще в молодые годы поставил себе за правило все кончать,
что начал. Я столько пил и так загрубил свою жизнь, что она теперь шершавит,
как наждак. Для чего же я пил-то столько? Чтобы задержать пролетающее
мгновенье?
Я шел однажды в Париже (или где-то там), и это был
стремительно проходящий март, и пролетающие облака, и женщины с их мимолетной
красотой. Мне стало вдруг горько среди этого ускользающего рая. Я знал тогда
лишь одно лекарство от горечи и быстро зашел в бар. Три стаканчика коньяку. И
мне показалось, что я могу теперь удержать это мгновение, все эти хлопки ветра,
повороты лиц, все вместе с пролетающими облаками, с меняющимся светом, со
скрипом ветвей.
Потом пришли такие времена, когда я перестал ощущать
ускользание нашей прелестной жизни. Все загрубело во мне, как наждак. И вот
вернулось снова, и я теперь ловлю Алиску с ее неверной ускользающей красотой.
Мы с ней ни разу еще не поцеловались, а мне уже страшно за
ее красоту. Мне так печально и горько, что красота ее пролетит мимо, как тот
парижский мартовский день.
Когда в пустынные времена бились друг с другом боги и
гиганты, знали ли они об истинном смысле битвы? Зевс, должно быть, знал. Ведь
если бы вместо младенца Зевса Кроносу в пасть не подсунули камень, был бы пуст
и Олимп.
Да, они бились там ради мраморного воплощения. Так и мы
хитрим и стараемся в нашем искусстве подсунуть Кроносу камень вместо живого
тела. Сколько мы можем выиграть – век, тысячу лет? Он отыграется и на мраморе,
и на холстах, и на словах, и на всем, он все пожрет…
