В штормовые ночи, в бараке Третьего Сангородка Толя фон
Штейнбок слушал уютные размышления взрослых. Раз в сто тысяч лет на вершину
пирамиды Хеопса прилетает канарейка и делает носиком чик-чик. Пока она источит
всю пирамиду до основания, даже и это не будет еще мигом вечности. И в то же
время я чиркнул спичкой – миг прошел, повернул голову – миг прошел. Смешно
выходить против Кроноса с поднятым мечом. Один лишь воин есть, готовый к
победе, – вневременой и безоружный Иисус Христос.
Из-за угла дома в асфальтовое озерцо бесшумно выехала черная
«Волга» и встала возле сетки теннисного корта в трех шагах от Пантелея.
Открылись сразу обе передние двери, из машины вышли двое – Серебряников и его
шофер.
Вадим Николаевич, совсем уже трезвый, хотя и чуть-чуть
припахивающий чем-то нехорошим, подошел к балюстраде и посмотрел на пустынный
двор, окруженный могучими стенами, темными окнами, тусклыми подъездами. Одна
лишь яркая строчка горела над двором – окна Фокусовых.
– Иди, Талонов, – глуховато сказал
Серебряников. – Сиденья опусти и гуляй. Сейчас она выбежит.
– Нет конца моему удивлению перед женским полом, –
сказал Талонов, возясь в машине.
– Иди-иди, философ, – усмехнулся Серебряников,
закурил и облокотился о балюстраду.
Тут хлопнула внизу дверь подъезда, и звук гулко и мгновенно
пролетел по каменному колодцу. Из седьмого подъезда выбежала Алиса. Застучали
по асфальту туфли-платформы.
Пантелей видел – она бежала прямо к теннисному корту, к
черной «Волге», с разложенными сиденьями, к Серебряникову.
Вот она приближается – волосы разлетелись, рот полуоткрыт,
глаза блестят. Вадим Николаевич бросает сигарету и аккуратно давит ее каблуком.
– Сумасшедший, – со сдавленным смешком говорит
Алиса, – где ты поставил машину? Прямо на виду!
– Ничего, ничего, – бормочет Серебряников, берет
ее за плечи, лазает руками по ее телу, поддергивает и без того короткое
платьице. – Луна сейчас зайдет за башню, будет темно…
Тогда из мрака тихо вышел Пантелей. Серебряников и Алиса,
тесно прижавшиеся друг к другу, повернули к нему свои лица, искаженные и белые
под луной. Секунду спустя сбылось предсказание Вадима Николаевича – луна
закатилась за зубчатую башню каменного истукана. Лица любовников исчезли, и
лишь поблескивали глаза Алиски и узенький серпик ее зубов. Еще секунду спустя к
Пантелею приблизилось темное угрожающее пятно – лицо друга.
– Ты чего здесь?
– А ты чего здесь? – Пантелей сделал еще шаг
вперед. – Она моя женщина! Отдавай ее мне!
– Пант, ты рехнулся?! – Голос темного лица звучал
примирительно. – Мы с ней уже три года встречаемся. Только это великий
секрет.
– Хоть тридцать лет, – сказал Пантелей. – Мне
плевать на тебя. Мы с тобой не ездили вместе по горячим точкам планеты. Ты мне
не друг.
Его на миг охватило ощущение, что это не он так смело, так
непримиримо борется за свою любовь, что это какой-то другой человек.
– Пант, не мешай лучше нам. – В голосе темного
пятна теперь перекатывались металлические шарики. – Иди себе к своим
блядям. Алиса не для тебя. Приходи завтра подписывать договор на Цаплю. Мы с
тобой поставим Цаплю, Пант… или я Талонова сейчас позову, а у него заводная
ручка.
– Ты мне ручкой не грози. – Пантелей сделал еще
один шаг. – Лучше отдавай мне мою женщину.
– Ты его женщина? – Серебряников тряхнул молчавшую
до сих пор Алису. – Молчишь? И с ним тоже спишь? И с Пантелеем? Сука!
Лунное затмение длилось недолго. Светило плыло сегодня
градусом выше, чем предполагал лауреат. Вновь осветилось асфальтовое озеро и
фигуры трех участников драмы. Возникло, правда, некое весьма существенное
новшество – тень проволочной сетки лежала на лицах. Алиса вдруг вырвалась.
– Хватит, в самом деле, – глухим неприятным
голосом заговорила она. – Хватит нам с тобой, Вадим, заниматься гадостями.
Я лучше с ним умотаюсь, с Пантелеем. Это мой мужик. Давно это чувствую.
– Талонов, сюда! – закричал Вадим Николаевич. Он
нелепейшим образом ударил Пантелея, промазал и, не удержавшись на ногах,
повалился животом на балюстраду.
Алиса с Пантелеем уже бежали вниз. Стремительные миги жизни
свистели вокруг, подгоняли в спину и били в грудь, крутились вихрями вокруг
рук, трепали волосы и холодили щеки. Все миги жизни взяли их в оборот на
стоянке такси, на пустынном пересечении двух чахлых московских рек, среди
бетонных полукружий. Все свистело, все трепетало под вихрем мигов. Он держал ее
за спину, лицо ее плутало по его плечам, теплые губы тыкались, как слепые котята,
ему в шею, в подбородок, в ладонь, тихий ее голос блуждал по его коже.
– Ну, куда же мы, куда же мы поедем, милый Пантелей? У
тебя есть хоть что-нибудь? Много не надо, но хоть что-нибудь есть?
– Двухкомнатная квартира, – ответил он со странной
гордостью. – Нормальная двухкомнатная квартира. Я дам тебе кучу свитеров,
брюк, одеял, тебе там будет тепло. Сегодня мы спрячемся там, а завтра удерем и
оттуда. Куда, ты спрашиваешь? Куда нам судьба предназначила. В горы удерем! Там
есть дом на опушке леса, а рядом в снегу ночует луна.
Ты волосы свои соберешь в пучок и будешь так всегда ходить,
никому своих волос не показывать. Только я буду их распускать, когда буду тебя
любить. Ты будешь сидеть на диванчике, курить и слушать музыку, классику или
джаз, и смотреть в затылок мне, который будет прилежно покрывать письменами
папирус.
Да, вот еще что – ночами, во время любви над нами будут
кипеть листвой многоярусные деревья, столь щедрые по части лунных отблесков.
Дитя, если когда-нибудь тебе надоест быть моей женой и ты захочешь вспомнить
прошлое, ты будешь моей блядью, я ведь тоже люблю блядей. Изрядно полюбив друг
друга, дитя, мы будем говорить о деревьях. В конце концов, врасти бы нам в
деревья, дорогая! Стоять, прикасаясь друг к другу ветвями, а когда затекут
ветви, призывать ветер. А что будем делать, когда сгнием?
– Превратимся в гнилушки? – предположила она
нежнейшим, тишайшим, смешнейшим шепотом, ради которого и стоило, конечно,
прожить жизнь.
– Правильно, моя любовь! Мы будем светящимися
гнилушками! Днем мы будем обыкновенными гнилушками, а ночью
гнилушками-светляками. Светящиеся микроорганизмы будут жить на нас в память об
этой ночи, а мы будем тихо ждать.
– Чего?
– Не чего, а кого. Того, кого все люди ждут…
– Идут, – сказала вдруг Алиса трезвым чужим
голосом. – Они бегут, ты видишь? Нам не уйти!
