Я расплакался. Любовь моя, нежность моя – Россия, Алиса,
Москва! Я опирался спиной о мусорный контейнер. Все вокруг было нормально и
просто. Редкие прохожие мелькали в стороне, не обращая на нас внимания.
Бесшумная и верная, как собака, воспитанная с щенячьего возраста, стояла рядом
с нами Алисина машина. Одна лишь музыка струилась из ее окна – ликующие, но
тихие пассажи десятка скрипачей.
– Моцарт, правда? – спросил я сквозь слезы.
– Ну да, ну да, конечно, Моцарт, – быстро
проговорила моя любимая. – Менуэт pе мажор.
– Алиса, милая моя, я ведь ничего особенно плохого не
сделал! Я только рыбу украл, глупую резиновую рыбу. Я могу даже возместить
убытки.
– Да ну тебя к черту с твоей рыбой! – шутливо
рассердилась Алиса. Лицо ее разглаживалось от счастья и начинало уже сиять
юностью, любовью и океаном. – Ты мне просто надоел уже со своей рыбой! Поедем
мыться! Я сейчас тебя в ванне буду мыть, подонок несчастный!
Оказалось, что она ищет меня уже давно по всей Москве и даже
ездила в Ленинград и Ригу, где я якобы побывал за это время. Оказалось, что она
уже объездила все мои пристанища и отчаялась меня найти. Оказалось, что она
увидела меня случайно.
По бульвару бежали три тетки в белых халатах и кричали
«украл, украл», а впереди улепетывал человек. Это я и был, тот человек, который
улепетывал. Алиса тогда двумя десятками остановила погоню и расправу. Как это
ловко, восхитился я, прекратить весь этот кошмар двумя розовыми
государственными бумажками. Ты, видно, волшебница, Алиса?
– А ты чучело гороховое!
Я блаженствовал в будозановой пене, а Алиса, в одном лифчике
и маленьких трусиках, скребла мою башку, ворчала и фыркала от удовольствия.
Большое, видно, удовольствие – скрести вонючую голову любимого человека.
– Где это мы? – спросил я.
– На хате, – сказала она. – Это квартира моей
подруги, а сама она уж год как в Марокко.
– Небось немало тут было гостей за этот год? –
спросил я.
– Бывали, бывали, – хихикнула она.
– Сволочи! – вскричал я. – Как я ненавижу
всех этих скотов, твоих любовников!
– Ну, это уж слишком, – тихо смеялась она. –
Почему уж все-то скоты?
– Мерзавцы! Подонки! Как они смели прикасаться к тебе!
Если бы ты знала, как я тебя ревную! Неужели ты все еще встречаешься с
кем-нибудь из них?
– Завязала, – весело сказала она, накрыла мне
голову махровым полотенцем и крепко-крепко стала вытирать.
– И ведь долго встречалась с этими, разными, а? Ногой я
вытащил пробку из ванны, пена стала снижаться. Алиса терла мне голову и
молчала.
– И подолгу ты встречалась с каждым говнюком? –
спросил я.
Она все молчала. Я сорвал полотенце и встал в ванне.
– А по сколько говнюков у тебя было одновременно? По
два, по три, по пять?
Она отступила на шаг от ванны. Она смотрела в сторону, и
губы ее чуть-чуть дрожали.
– Странные, в самом деле, вопросы, – глухо, не
своим голосом проговорила она.
В самом деле, странные, подумал я. Что-то я путаю. Мы с ней
вдвоем в ванной, она в трусиках и лифчике, а я голый совсем, и мне уже кажется,
что мы прожили долгую любовную жизнь. Будто бы я просто откуда-то вернулся и
сейчас ревную ее по полному праву, а ведь мы даже еще и не совсем знакомы. Стыд
и нежность охватили меня. Я взял ее руку и приблизил к той части своего тела, с
которой она была еще незнакома. Она, будто слепая, провела там пальцами и
взяла. Я посмотрел ей в лицо. Глаза ее были закрыты, а губы что-то неслышно
бормотали. Еле-еле тихо-тихо я провел руками по ее плечам. Как будто иголочки
электричества пронизали ладони. Я перешагнул через край ванны, повернул ее к
себе спиной и чуть-чуть подтолкнул вперед.
Она прошла в полутемную комнату, посреди которой и
остановилась без движения. Тут меня всего передернуло от желания. Это было
какое-то новое желание, оно было настолько сильнее обычной похоти, что его и
похотью-то нельзя было назвать, это была другая, прежде и неведомая тяга. Я
все-таки сказал себе, что это обычная похоть, расстегнул Алисе лифчик и сжал ее
маленькие груди. Потом я опустил ее маленькие трусики на пол, и она вышла из
них.
Это жрица любви, это львица, твердил я себе. Не церемонься с
ней, возьми ее сразу, как львицу, ты, распутный скот, бери ее без церемоний.
Так я твердил себе, но руки мои и кожа слышали что-то другое. Еще раз я
подтолкнул ее в спину ближе к тахте и стал сгибать.
– Что ты? – пробормотала она. – Ты так
хочешь? Сразу так? Почему?
Впервые я почувствовал слабое сопротивление, слабую
неприязнь, но я толкнул ее сильнее, сильнее сжал ее бедра, и тогда она покорно
опустилась на колени и на локти.
Преодолевая нежное, беззащитное, будто вечно девственное
сопротивление, я вошел в нее. Она раздвинула ноги пошире, чуть тряхнула головой
и перебросила на спину свою золотую гриву. Одной рукой я схватил ее за волосы, а
другой забрал обе ее груди.
– Боже, что ты делаешь со мной? – прошептала она.
Сколько времени прошло – не нам знать. Потом я перевернул ее
на спину и уложил все ее тело вдоль тахты, а сам лег рядом. Я трогал ее соски,
трогал ребра, живот, гладил мягкие волосики в паху, провел ладонью по шее и,
найдя там морщинки, поцеловал их, влез носом в золотую гриву, нашел там мочку
уха и подержал ее в зубах, чуть-чуть прикусывая, потом поцеловал полуоткрытый
рот и полузакрытые глаза, потом лег на нее, коленом раздвинул ее ноги. Она
закинула руки за голову так устало, но с такой готовностью, с такой
покорностью, с такой невыразимостью! Я уткнулся лицом в пространство между ее
рукой и щекой, и она приняла меня теперь уже совсем без всякого сопротивления,
но с нежностью и приветом, хоть немного и усталым, но постоянным, как будто бы
вечным. Я вошел к ней, как в родной дом, и попросил ее открыть глаза, но она
прошептала, что никогда не открывает, и я тогда чуть-чуть разозлился и приказал
ей открыть глаза, и она открыла, а там был теплый парной туман, и она подержала
глаза открытыми, а потом все-таки их закрыла, потому что все-таки она привыкла
всегда делать это с закрытыми глазами, ведь ей было сорок три года, и за время
своей жизни она привыкла лежать под мужиком с закрытыми глазами, но я понял
тогда, что мне надо их открыть, открыть во что бы то ни стало и без слов, без
всяких приказаний, и я стал их тогда открывать и открывал их, открывал их,
открывал их с некоторой даже яростью, пока она не застонала, не запричитала,
пока она не открыла глаза, и в них я увидел вдруг ликующую изумленную девочку,
а вовсе не львицу.
