Прелюбопытнейшее пробуждение. Пострадавший проснулся прямо в
автомобиле, уже побрившийся, умытый и явно позавтракавший.
– Что завтракали? – строго спросил он у водителя
Алисы.
– Ах, милый. – Женщина со смиренной нежностью
смотрела на него. В ней явно жила еще память о прошедшей ночи, тогда как он
вдруг обнаружил, что в нем нет никакой особенной памяти, помнил только лишь,
что переспал с ней, но не было никаких нюансов.
Автомобиль ехал сквозь московскую транспортную дребедень,
справа его теснили страшными ржавыми боками самосвалы и трейлеры, слева
стремительно обгоняло нечто фисташковое с трепещущими шарами, с ленточками, с
пупсами, свадьбы, свадьбы, свадьбы одна за другой, или вдруг проносилось нечто
тяжелое и черное, крейсерский хамовоз с кремовыми шторками, посаженый отец всех
этих фисташковых свадеб.
– Чем мы завтракали? – повторил Пострадавший свой
вопрос в уточненной форме.
Переключая то и дело скорости, следя за мигалками и
светофорами, Алиса все-таки выбирала моменты, чтобы глянуть на любимого.
– Завтракали, как все нормальные люди, – ответила
она. – Пили кофе. Масло, поджаренный хлеб, сыр, колбаса, апельсиновый сок…
– Ага! – повеселел Пострадавший. – Дули,
значит, сок с джином! Джин-физ!
Он опустил противосолнечный экранчик и заглянул в зеркальце,
посмотрел на свое отекшее лицо с веселым утренним сочувствием, словно на
какую-нибудь шкодливую падлу.
– Никакого джину мы не пили, – возразила
Алиса. – Хватит с тебя джину!
Он содрогнулся вдруг от мощного, словно близкая рвота,
ощущения лжи. Его окружали – ложная кожа, фальшивый металл, сомнительная
любовница… Жить и умереть во лжи!
– Куда мы едем? В больницу? – хмуро и
подозрительно спросил он.
Она могла и не отвечать, он знал и так: в больницу, под
стальную сетку, на коечку с сеточкой. Сережа, фары включай!
– Да в какую еще больницу? – с милой досадой
отмахнулась она. – Кого нам лечить-то? Мы оба здоровы.
– Что же, и я здоров?
– Ты? Ого! Еще как здоров!
– Куда же мы тогда?
– Туда, куда ты просил. В тот городок. Забыл?
– Ах да, я вспомнил, в тот город, где дикая жара, где
все раскалено от жары. В тот городок, что похож на сковородку с яичницей, туда
мы едем. Будем жить там, пока жара не спадет, а когда жара спадет, уедем в
другой город, где сыро. Ох, Алиска, там будет сыро, все будет хлюпать от
сырости, и мохнатая плесень будет украшать наше жилище, а мы будем лежать в
мокрых простынях, не различая уже, где наша страсть, где кровь, где пот и где
слезы. Там мы проживем с тобой все годы дождей, а когда они кончатся, уедем в
другой город, где будет стужа. В ледяной город, где керосиновая лампа мгновенно
превращается в светящуюся сосульку… Что ты так смотришь? Может быть, я что-то
лишнее сказал?
– Говори, мой милый, – смеясь от недальновидного
счастья, сказала Алиса. – Ты говоришь так, как… – Она запнулась.
– Как что? Ага, понимаю: я говорю так, как писал
когда-то один неудачливый писатель. Кстати, куда он пропал? Куда он так
основательно пропал?
– Ах, не надо, милый, об этом! – Легкая тучка
промелькнула по небу недальновидного счастья, но тут же растаяла. –
Говори, милый, я просто люблю, когда ты так говоришь.
Он продолжил свой рассказ о том городе, куда они едут,
но, если бы она не была поглощена своим недальновидным
счастьем, она заметила бы, что он уже морщится от тошноты и юлит. В нем росло
убеждение, что его везут в больницу. Алиса пробралась между грузовиками в
правый ряд, а потом нырнула в переулок. Они стали огибать маленький сквер перед
подъемом в гору.
– Осторожнее, Алисик, – мягко попросил
Пострадавший. – Осторожнее, но смелее. Осторожность не повредит, но и без
смелости мы тут не проскочим. Ты видишь, как он невероятно вырос за последнее
время. Размеры его растут, а движения становятся все медленнее. Глядишь, через
несколько лет он из разрушителя станет просто памятником,
достопримечательностью нашей столицы. Я предлагаю тебе медленно проехать вдоль
всего хвоста, под арку, что образована его половым органом и изгибом бедра. Под
аркой ты врубаешь вторую скорость, даешь газ и без страха проскакиваешь подо
всем его пузом. Как раз пройдет полфазы его шага, а мы уже будем вне опасности.
– На этот раз что-то не совсем понимаю, – сказала
Алиса. – Ты, кажется, немного перегнул, милый. Нельзя ли немного пояснее?
– Поезжай, поезжай! Если боишься, давай я за руль сяду.
Правильно, право руля! Теперь – газку! Отлично! Темно? Не бойся! Видишь,
брезжит что-то? Это сквозная духовная артерия, сквозь нее и проходит свет.
Сейчас мы выскочим в переулок. Любопытно, что мраморная гадина сохранила
привязанность к этому району города, где когда-то и зародилась. Правда,
любопытно?
– О чем ты говоришь? – со страхом спросила Алиса.
Они поднимались теперь вверх по горбатому переулку.
Милейшие московские старухи судачили у молочной. Проволочные
ящики с кефиром стояли на тротуаре.
– Я говорю об этом переулке, – пояснил
Пострадавший своей любимой. – Здесь когда-то жил скульптор. Ты, может
быть, помнишь? Ты не спала с ним? Кажется, он умер или что-то в этом роде, а?
– Не надо, милый, не надо об этом, – умоляюще
прошептала Алиса. – Ах, не надо! Зачем ты мучаешь себя?
Они проехали мимо молочной, мимо овощной, мимо кондитерской,
притормозили возле гастронома, но только лишь затем, чтобы пропустить поток
машин и выехать на шумную магистраль, на которой все человеческое, простое,
потребительское сливается в бесконечную жуткую мочалку и вместе с агитпунктами,
комиссионками, райкомами и конторами несется мимо уже без всякой надежды – к
больнице! – Давай уж прежде попрощаемся, – с хорошим мужским
достоинством предложил Пострадавший. – Приглашаю тебя в ресторан.
– Тьфу, дурачок! – она облегченно
рассмеялась. – А я уж думала, ты всерьез чудишь! Идея ресторана мне по
душе! Только мы не прощаться там будем, а начнем наш «хани-мун»!
– А по-польски ты еще помнишь? – спросил он
осторожно.
– Никогда и не знала ни слова.
– Английский все-таки немного помнишь?
– Спикаю э литл…
– Хорошо, – улыбнулся он, – значит, мы начнем
наш веселый преступный «хани-мун»… – И подумал: «Все пропало, она везет меня в
больницу».
