– Да-да, мы беглецы, мальчик и девочка! – Она
тряхнула гривой. – Знаешь, милый, у меня сейчас такое чувство, словно до
тебя ничего не было!
«Будет заливать-то! – хмуро подумал он. – Все у
тебя было». Тут он вдруг очень ярко вообразил себя под тугой нейлоновой сеткой
и стал задыхаться и мять руками горло. Алиса этого не заметила. Она была
поглощена маневрированием, так как пробиралась к бензоколонке между такси,
ведомственными машинами и частными «жигулятами». Наконец, ткнулась задним
бампером в бордюр и встала. Впереди ждали заправки две машины.
Пострадавший проглотил свое удушье и вылез из
«Фольксвагена». Суета, матюгалка, запах бензина ободрили его. Холодное небо над
станцией и над близким жилмассивом показалось ему похожим на балтийское небо.
Там, на Балтике, в молодые годы в гальюне гвардейского флотского экипажа он
смотрел на такое вот небо и воображал свое будущее. Теперь, в этом своем
будущем, он воображал свое балтийское прохладное просторное прошлое, и это
ободряло его.
Станция была забита машинами. Кроме легковых, здесь стояло
еще несколько голубых «ЗИЛов»-самосвалов, а чуть в стороне рафик «скорая
помощь», весь открытый и пустой. Пострадавший прошел мимо рафика и как бы между
прочим заглянул в кабину. Панель приборов была вся оклеена цветными вырезками
из журналов – какие-то неизвестные киноактрисы и пейзаж «Дубовая роща».
Он окинул взглядом публику и нашел шофера рафика. Прожженный
этот тип пил из горлышка кефир и беседовал с водителем такси. Пострадавший
приблизился и прислушался. Два прожженных московских типа, криво усмехаясь,
глядели на Алисин автомобиль.
– Видал, Петяй, какой «фолькс» красненький стоит, как
ботинок лакированный…
– Ага, и блядь в нем хорошая сидит!
– Видно, порядочный человек ее ебет…
– Ага, лауреат какой-нибудь, не иначе!
Пострадавший быстро пошел к своей любимой, чтобы посмешить
ее этим разговором, но из головы все не выходила раскрытая на все двери «скорая
помощь» и пейзаж на панели приборов.
Алиса тем временем уже подкручивала поближе к колонке. Она
протянула ему в окно десятку и попросила:
– Милый, заплати за тридцать литров.
Из окна машины, из-за остренького плечика Алисы, уверенно
раскатывался темповый хорошо свингованный джаз, играли «Take Five».
– Сдачи надо? – тупо спросил Пострадавший.
Беспокойство уже сжигало его внутренности, он подрагивал с десяточкой в руке,
но Алиса этого не замечала, занятая сложным маневрированием.
– Алиса, ты помнишь, был когда-то среди нас славный
такой малый, саксофонист? – вдруг спросил он.
Она вздрогнула и повернула к нему свое лицо, сморщившееся от
какой-то тяжелой мысли.
– Он здорово играл «Take Five»! – громко, с
вызовом сказал Пострадавший.
Все, кто был вокруг на заправочной станции, повернулись к
нему – шоферюги и два офицера-гаишника с крепкими мужскими лицами, едва лишь
подгаженными избытком власти.
– Милый, не надо! – умоляюще попросила
Алиса. – Прошу тебя, не двигайся с места! Я сейчас к тебе подойду!
– Где он, этот лабух? – еще громче спросил
Пострадавший. – Умер, что ли? Скажи честно – он отвалил копыта?
– Милый, не надо об этом! – Алиса открыла дверцу
«Фольксвагена» и медленно высунула ногу, как бы боясь его спугнуть.
Пострадавший, однако, уже бежал. Он мчался в остановившемся
мгновении среди застывших удивленных фигур. Бежал сильно, но без всякой
радости, а только лишь ради остатков своей мужской чести – ведь мужчина должен
бороться до конца и драться за каждый камушек своей руины; такие взгляды он культивировал
всю жизнь, несмотря на «бездну унижений».
Он обогнул патрульную машину ГАИ, пролетел вдоль ряда
голубых самосвалов, украл из машины последнего нейлоновую телогрейку и пачку
сигарет «Родопи», скакнул в «скорую помощь», завел мотор, включил заднюю
скорость и дал газ.
Рафик, размахивая открытыми дверями, задом перелетел через
клумбу, дико развернулся в луже и, стремительно набирая скорость, устремился
прямо в гущу московского траффика. Лишь несколько секунд понадобилось офицерам
ГАИ, чтобы опомниться и броситься в погоню, но «скорая» с гудящей сиреной уже
пересекла перекресток и ухнула в темную глотку тоннеля.
…В ушах у меня все еще стоял Алисин крик, но он слабел,
слабел с каждым километром и превращался в далекий и не совсем понятный звук:
то ли благовест, то ли набат, то ли шум поезда, то ли воды на мельнице… Перед
глазами у меня был пейзаж дубовой рощи с пятнами солнечного света на свежей
траве, и я туда держал путь.
Вот она, Русь моя, мятная родина, добрый луг под дубами,
пятнистый, как скромная коровенка! Прочь, еврейские нафталинные чемоданы,
берегущие в чревах своих среди тлена древнюю темную ценность – еврейскую беду!
Прощай, тесный, мистический Ближний Восток! Здравствуй, прохладный Север!
Здравствуй, сердце России, еще не тронутое порчей!
Трава была так свежа, что жаль было мять ее колесами. Я
посмотрел в зеркальце заднего вида – за рафиком тянулся след, но свежая крепкая
трава распрямлялась, и след пропадал. Остановившись, рафик оказался среди
несмятой травы, словно его с неба спустили.
Я выключил мотор, и сразу послышался хор русских птиц, милый
мирный и ненавязчивый. Да разве могут в такой стране существовать огромные
пропагандистские хоры с их слоновьим ревом? Вот малиновка заливается в кустах,
вот рябиновка занялась, вот осиновка робко выводит руладу, вот дубовичок
протрещал и смущенно умолк, а орешничек все скромненько выводит: «Милости
просим, милости просим, милости просим…»
Все вокруг просило Божьей милости, и с благодарностью все
живое эту милость принимало: паук, висящий в небе, белочка на ветке и мой отец
Аполлинарий Боков, который тихо стоял в траве, опершись на свою трехлинеечку, и
перетирал в жестких пальцах листочек смородины.
– Здравствуй, товарищ! – сказал я ему. – Я
вижу, ты здесь просишь Божьей милости?
– Точнее, я любуюсь родной природой, – улыбнулся
отец. – Ты, дружище, не тяни меня в свой модный идеализм.
Он был стар, мой отец, но одет в свой мальчишеский
красногвардейский наряд: картуз со звездой, штаны из бархатной портьеры
барского дома, белая ветхая толстовка.
– Зачем тебе ружье? – спросил я.
– Здесь опасный край, – пояснил он. – Очень
сильны эсеровские влияния.
– Что вы не поделили с эсерами? – горько посетовал
я. – Ведь вместе при царе боролись столько лет, сидели в одних тюрьмах…
