– Да что же здесь ваше? – возопил я из
лужи. – Здесь нет ничего! Здесь Русь пустая!
– Ошибочка, ошибочка! Край наш богатеет и время не
обходит его стороной! Найдется и у нас, чем встретить ветеранов революции!
Оказалось, что власть в нашем селе, а частично и во всем
районе захвачена обширным семейством Плюзгиных, они и в райкоме, и в милиции, и
в торговой сети, а родственные кланы Мишкиных, Бодькиных, Рычковых, Пряхиных,
Жмухиных – те на подхвате, то есть актив.
Закрылись в «шалмане», накрыли стол чуть ли не с грузинским
размахом: вот масло – откуда? – вот яйца – из-под польских кур! – вот
лососина – из восточных, видать, морей! – казенной водки дюжина и
народного творчества цельный жбан – гуляй, не хочу, все спишем по плану
культурно-массовой работы!
Отец мой в ужасе взирал на этот стол, быть может, видел свой
босоногий большевистский отряд, пробирающийся по враждебной стране изобилия,
маскирующийся за пирамидами печеных пирожков, форсирующий блюдо с заливной
поросятиной, в тоске и безнадеге пытающийся найти и загасить последний очаг
эсеровского влияния – уж не в пепельнице ли с болгарскими окурками?
– Дорогой товарищ Боков, в вашем лице сельский актив
приветствует! Вы видите налицо плоды прогресса между городом и деревней!
Сельский труженик теперь хотит жить, как в Болгарской Народной Республике!
Товарищ Шмонин, заочник ВэПэШа, имеет слово! Когда б имел златые горы! Ебена
мать, зачем же пальцами-то в блюдо?! Стою на полустаночке в красивом
полушалочке! Жива Россия, и флаг наш в Средиземном море! Главная ошибка
товарища Сталина – зачем остановил наши войска на Эльбе-реке?! Пейте, товарищи,
не волнуйтесь, не хватит – еще принесу! Подготовлено решение об открытии нового
памятника Ильичу в селе Фанино! Праздник сорокапятилетия общественного
сеноводства! Что ж, есть чем гордиться, даже враг это признает! Почему стаканы
пустые?!
Я давно уже тихо стоял на поле боя возле банки сардин, как
последний эсер с белым флагом. Я готовился к капитуляции. Сопротивление было
бессмысленным. Проявлю терпимость и откажусь от ненаучных идей. Глупо драться
сейчас, когда комья жирного винегрета с полуразжеванными жилочками сельди
падают на снежную равнину. Да ужли Россия лежит передо мной? Да не Америка ли
богатая и жестокая? Уж не Чикаго ли Двадцатых? Захлебнуться водкой! С
пирожковой горы, как с Малахова кургана, открылась стрельба. Они, должно быть,
не видят флага капитуляции. Уж не думают ли они, что я несу флаг русской
демократии, этой неизлечимой венерической чахотки?
Тогда я пополз вдоль какого-то частного заборчика,
сплетенного из ивняка, укрепленного доской, проволокой, ворованным аэродромным
настилом. В щель я увидел вдруг крохотную аккуратную и цветущую плантацию
фруктовых деревьев, до такой степени цветущую, до такой степени аккуратную, что
напрашивалась мысль – уж не прячется ли там кто-нибудь?
И впрямь – прятался! Бритый старик в чистом сером холщовом
одеянии, с хитроватым и тихим, весьма сокровенным лицом, сидел под яблоней за
шатким столиком и при свете свечи читал Библию. Теплая ночь прикрывала собой
его хитрое одиночество.
Пустые и полные поллитровки высились за холмами на
горизонте. Пули карательного отряда пощелкивали неподалеку по консервным
банкам. Тучей стелилась по равнине тяжелая телевизионная музыка, но здесь, в
этом тайном саду, было тихо, хотя ни один звук и не пропадал из округи.
Старик повернул ко мне свое промытое до последней морщинки
лицо – как глубоко в морщинах сидели его глаза! – каким хитреньким
сокрытым добром искрились они! – как синеваты они были! – и, положив
на Библию большущий свой желтый палец, сказал мне, как доброму другу:
– Ты, страждущий пострадавший брат, знай, что здесь
сказано: «…как молния исходит от востока и видна бывает даже до запада, так
будет пришествие Сына Человеческого».
Сказав сие, он встал со свечою и с книгой, прошел мимо
яблонь, поправляя им ветви, и тихо стал уходить в малое четырехугольное
отверстие в земле.
– Кто вы и почему уходите в землю? – спросил я.
– Я подземный житель Руси, а на верхнюю жизнь у меня не
хватает стажу. – Он был уже по пояс в земле, но задержался, давая
объяснения. – Стаж мой кончился в тридцатом годе, когда была мобилизация в
коммунизм. Тады я, племянник, и под землю ушел. Здесь моя хижина, под родной
землей, здесь я думаю о Господе и об яблоневых корнях, а наверху живет с полным
стажем моя старуха, она мне и дает пропитание.
Он сделал еще шаг вниз и погрузился по грудь.
Как тихо было здесь за трущобными оградами на клочке
благотворной земли, что таилась столь укромно посреди облеванной
скатерти-самобранки!
– Но если вы так прекрасно укрепились в своих корнях,
то почему не выносите наружу слово Божие и культуру земли? – спросил я
старика. – Повсюду, знаете ли, вокруг шамают все что попало гнилыми зубами
и отрыгивают дурными желудками. Здесь о Боге кого-нибудь стыдно спросить,
потому что поклоняются комьям гипса и резной фанере…
Хитренькая благость в глазах старика теперь сменилась
булавочными искорками страдания.
Вдруг ветхий заборчик содрогнулся по всей своей длине,
словно промчалась вдоль него, корябая боком, бешеная собака. Старик вздрогнул и
перекрестился.
– Я слабый садовник, а не пастырь людской. Снова
бешеная собака промчалась вдоль забора.
– Видишь, опять из пулемета жарят, опять восемнадцатый
год. Иди со мной, пострадавший племянник, будем вместе ждать и книгу читать и
холить корни земли.
Я вдруг вспомнил про белый флаг в своей руке. Мое призвание,
быть может, капитуляция? Быть может, приняв смиренно пулеметные идеи, мы
остановим будущую кровь, перетянем артерию?
– Смотри, племянник, шкуру с тебя сдерут за эту
капитуляцию, – проговорил старик. – Дерзость экая – капитуляция! Ну
что ж, смотри, смотри сам, а на меня за мою тихость не гневайся.
Как мне хотелось сейчас взять у него свечу и сесть под
дерево с древней книгой, снова перенестись туда, на две тысячи лет назад, в
жаркую страну, взбудораженную появлением странного Посланца, но… но миссия моя
сейчас состояла в капитуляции!
– Прощай, дядя, и давай поцелуемся!
