Как смеялась тогда Машка, как она тогда смеялась! Машка…
Машка… мадемуазель Кулаго… Как странно сейчас вспоминать, а ведь было и у нас с
ней «шепот, робкое дыханье» в африканском кустарнике. Кем была она тогда,
нынешняя московская иностранка, потаскушка, пьянчужка? Она была тогда русской
француженкой, эмигранткой в третьем поколении. Чиста и радостна, как ранняя
зарница христианства.
– Мой дедушка был военный, – лепетала она, –
сначала кавалерист, а потом летчик. Он очень много воевал, тре бьен, а потом
отступил с войсками.
– С какими войсками? – интересовался я.
– С нашими войсками. С русскими. Отступил в Европу.
– Ты ошибаешься, дочка, – говорил я, целуя ее
туда-сюда. – Русские войска никуда не отступали. Отступили белью, всякая
шваль антантовская, а русские, то есть красные, остались.
– Ну что ты, милый! – Она расширяла глаза. –
Русская армия вся отступила, а красные – это китайцы, латыши и евреи. Еще
матросы и чекисты, – добавляла она, подумав.
– Умный у тебя дедушка, – говорил я.
– Неглупый, – соглашалась она.
Как она входила, я помню-помню, как она входила на утреннюю
докторскую конференцию в своих полотняных штанах и джинсовой рубашке, эдакая
чертовка, рассыпала сигаретный пепел, говорила птичьим своим голоском: «Сава!»,
и все доктора: русский, янки, японец, итальянец, финн, поляк и главный врач,
пакистанец Аббас, – отвечали ей со своими национальными улыбками «сава», и
под флагом ООН в дебрях Катанги воцарялось благоденствие.
Тем временем влюбленный Патрик Тандерджет весьма страдал.
Однажды он пришел ко мне под сильным газом и сказал, что ему не дает спать одна
большая мысль. Какая же мысль? А вот какая: с одной стороны, мисс Кулаго как
русская по крови принадлежит мне, но с другой стороны, она все-таки гражданка
западной державы, то есть Свободного Мира, а из этого можно сделать
противоположные выводы.
– Патрик, ты же умный человек, – урезонил я
его, – и ты должен понимать, что мир держится на очень шатком равновесии.
Мощь стран Варшавского пакта так огромна, что ты и представить себе не можешь.
– В самом деле? – удивился он.
– Клянусь! Кроме того. Пат, не забывай, что сейчас нас
осеняет голубой флаг ООН, надежда всего человечества.
Он ушел в ночь и долго хрустел валежником в лесу возле
госпиталя, вспугивая стайки обезьян и одиноких гиен.
Однажды я прочел Машке стихи Гумилева про изысканного жирафа
с озера Чад. Она удивилась; ты советский, а читаешь стихи русского поэта? Ах,
Маша, Маша… В другой раз она услышала у меня записи Окуджавы и вдруг заплакала
– что это, откуда, чей это голос летит из советской пустыни? Она вдруг поняла,
что страна, из которой прибыл ее африканский любовник, ей неведома.
Наши эротические ночи шли одна за другой, и мы засыпали
обычно опустошенные и счастливые, словно чемпионы после удачных стартов, но
однажды меня вдруг одолели воспоминания о прошлом, о юноше фон Штейнбоке, о
сопках под луной, о зеленой звездочке над магаданским санпропускником, я забыл
тогда о Машке и стал молиться. Вдруг она вздохнула рядом:
– Как же они верят тебе?
Я и сам не очень-то понимал, почему ОНИ мне верят. Собственно
говоря, а почему бы ИМ мне не верить? Я отлично просвечиваю рентгеном пигмеев,
накладываю пневмотораксы на разлохмаченные легкие, даже богине Метамунгву я
назначил инъекции стрептомицина и витамина В-прим и этим, конечно,
способствовал укреплению престижа своей великой отчизны, развеял еще одно
смрадное облачко антисоветской пропаганды племен Малави. Почему бы ИМ не верить
мне?
Мы с Машкой так были заняты друг другом, что даже не
заметили, как вокруг началась война. На горизонте, кажется, что-то горело,
персонал, кажется, нервничал, крутил ручки транзисторов, откуда верещали
дикторы по-французски, по-английски, по суахили, но мы только смотрели друг на
друга и улыбались. Машка, кажется, всерьез собралась замуж за меня.
Однажды мы с ней сентиментально скользили в двухместной
байдарке по озеру, когда низко над водой пронесся реактивный самолет с
какими-то дикими опознавательными знаками. Длинная полоса фонтанчиков
молниеносно прошла мимо байдарки и погасла вдали, а спустя минуту над водой
вздулся кровавый пузырь и всплыл крокодил с распоротым брюхом.
– Вот бы я начистил хавальник этому фрукту за такие
хохмы! – не на шутку рассердился я.
– Какой ужас! Начистил! Хавальник! Фрукт! Хохмы! Что
это? Кес ке се? – смешно морщилась Машка. Эмигрантское ее ухо не всегда
выдерживало новых современных перекатов
«великого-могучего-правдивого-свободного».
А самолет уже возвращался, плевал огнем, и крови в озере
становилось все больше, а на берегу загорелся инфекционный барак и баобаб во
дворе госпиталя.
Последовавшая за этим ночь объективно была вполне ужасной.
Бои приближались к нашему благословенному озеру. Уступы гор то и дело озарялись
вспышками огня, джунгли оглашались близким лаем автоматов.
Весь персонал собрался в библиотеке. Католики (их было
большинство) во главе с отцом Клавдием то и дело вставали на колени перед
портативным алтарем, мусульмане вершили намаз, буддисты сидели с закрытыми
глазами, Тандерджет с механиком-уругвайцем Ланцем давили одну за другой «Блэк
энд уайт», а я читал Машке вслух учебник дарвинизма для советских школ. Ты
должна знать, бэби, какое воспитание получил твой будущий муж.
Этот учебник я повсюду возил с собой. Там была картинка,
изображающая ужасный мир доисторических животных, крайне неприятный глазу
современного владыки Земли. Под водой, например, с хищными поползновениями
двигался стремительный морской ящер. В воздухе носились друг за другом
когтистые клыкастые перепончатые птеродактили. На берегу под гигантским хвощом
раскорячился безумный плезиозавр. Поражало обилие бессмысленных тварей,
одержимых одной идеей – сожрать кого-нибудь, и побыстрее, пока тебя не сожрали.
Однако самым интересным персонажем картины был, конечно,
некий незадачливый динозавр, лишенный головы. Все у него было на месте –
колоссальное мускулистое и мясистое тело, длиннейший хвост, колоннообразная
шея, не хватало лишь маленькой детали – головки, вес которой, как известно, у
динозавра равен одной семитысячной части веса всего тела. Кто-то несколько
месяцев назад откусил ему голову, он даже и заметить не успел, кто именно, и
теперь бедолага меланхолически шлепал по мелководью, обескураженный тем, что
нечем кушать, да и пищи, собственно говоря, не было видно, ибо рот и глаза
располагались у него все-таки на голове.
ОТ АВТОРА. В этом месте мы прервем телефонную бубню Геннадия
Аполлинариевича для того, чтобы рассказать о любопытной связи явлений.
