Ну вот и хорошо, сказала старая ведьма, завтра я их вам
принесу. Сами принесете? – испугался он. Почему же нет? – голос
Мартиросовой в трубке слегка «поплыл», ушел на порядок ниже, в глубины
тренированного организма. Что вы, что вы, профессор, зачем вам утруждаться, я
уж какого-нибудь своего халтурщика пришлю за вашей пад… за вашей падалью, вот
именно. Значит, не хотите, чтобы я сама пришла? Боже упаси, профессор! Как-то
неинтеллигентно вы себя ведете, старик. Профессор, это со мной бывает. Ну
хорошо, я пришлю с лаборанткой. Такой был разговор.
Это, значит, лаборантка Мартиросовой… она принесла мух… вот
эта, которая сейчас стонет, откидывая голову, что-то бормочет, пальцы
вскидывает к лицу, вот эта, вот эта, вот эта…
Тут оба они закрутились в огненном гоголь-моголе оргазма, а
очнулись уже не на подоконнике, а на диване. Таинственное перемещение.
Он кашлянул и пошел к своему столу, сел в кресло с высокой
спинкой, строгий, прямой, ни дать ни взять президент колледжа. Вдруг поймал ее
взгляд, едва ли не безумный, и уронил голову на руки.
Он был потрясен случившимся. Откуда вдруг пришло это
неукротимое желание чужой плоти, желание ошеломить, взбесить, растрясти это
маленькое существо и вслед за этим жалость, щемящее чувство вины, нежность к
этой хиленькой девочке, желание спрятать ее от всех бед?
Ну, с жалостью-то скотина справилась вполне благополучно.
Он пошевелил какие-то бумаги на столе и глуховато, солидно
спросил:
– Так что же? Вы принесли что-то от Мартиросовой?
– Да, дрозофилу…
– Вот этих мух? Гадость какая, надо же!
– Нет, знаете ли, Аристарх Ап…поллинариевич, они даже
красивы, при увеличении они даже красивы. – В глазах лаборантки появилась
вспышечка надежды улыбки. – Знаете, мы любим нашу дрозофилу… право, она не
гадость…
– Да я шучу.
– Понимаю. – Надежда и улыбка погасли.
– Понимаете юмор?
– Считается, что понимаю.
– Вот и прекрасно. Оставляйте вашу падаль. Привет
старой ведьме.
Его уже начал раздражать ее растерзанный вид, расстегнутая
кофточка, задранная юбочка, глаза на мокром месте. Она, видно, поняла,
засуетилась с пуговками, но все-таки спросила через силу:
– Аристарх Аполлинариевич, а правда, что вы?…
– Вздор! – вскричал он. – Клевета! Нелепые
слухи! Хотел бы я видеть мерзавцев, что распространяют эти сплетни! Гады какие,
завидуют моей зарплате! Знали бы сволочи, как я за нее горбачусь! Никогда
ничего про меня не слушайте, мало ли что наплетут. Всюду эти слухи, слухи…
Извините, что-то нервы шалят. Что же вы сидите? Есть ведь, между прочим,
трудовая дисциплина. Идите!
– Я не могу уйти… я же не могу без них… отдайте мне
это, и я уйду… нет, я не плачу, но не могу же я без этого…
– Да без чего, черт возьми?
– Вот, вы сунули их в карман… они у вас в кармане.
– Да, вы правы! Простите великодушно. Возьмите!
Отворачиваюсь. Все в порядке? Вас, должно быть, Инной зовут?
Когда Куницер повернулся, никого в кабинете уже не было.
Солнечное пятнышко исчезло, и складки сталинского бархата свисали незыблемо. Он
взял со стола сильную лупу и уставился на мух в стеклянном ящичке. Они
действительно были красивы: тигриной расцветки тела, искрящиеся крылышки,
выпуклые глазки, как осколки смарагда.
Девушка исчезла! Ничего не было! Она появилась, оставила мух
и растворилась в бархате, ничего не было!
Он бросился вон, пролетел по лестнице вниз и увидел ее в
огромном пустом вестибюле. Инна, хотел было он уже крикнуть ей, Нина, Марина,
вернись и не уходи никогда, ты мое спасение, но тут заметил рядом с ней
давешнего гардеробщика.
Брюзгливо и вельможно опустив углы губ, гардеробщик что-то
говорил девушке, что-то втолковывал ей, как бы поучал, как бы корил, а она
зябко поеживалась, влезая в свою болонью, и вдруг рванулась, побежала прочь с
закинутым лицом, простучала каблучками по паркету и скрылась теперь уже совсем.
Итальянские туфли по шестьдесят рублей, а получает она
восемьдесят. Вот загадка этих маленьких лаборанток. Получают восемьдесят, а
туфельки покупают по шестьдесят. Одна из главных московских тайн.
– Ишь ты, побежала, – игриво кашлянув, сказал
Куницер новому гардеробщику.
Ему почему-то захотелось скрыть от него свой порыв, свою
странную тревогу и показать как раз наоборот, что он свой, лояльный,
благонамеренно придурковатый, никакой, мол, не интеллектуал, свой, свой; и о
девчонках можно потолковать, и о ледовых рыцарях, и о…
– Вы почему не на рабочем месте, молодой
человек? – раздельно и с явной угрозой спросил гардеробщик.
Куницер оторопел. Никто в их шараге не смог бы ТАК спросить.
Такого гона он не мог даже вообразить ни у шефа, ни у начальника первого
отдела. Тем временем маленькие горячие глазки обыскивали Куницера, быстро
ощупали лицо, обыскали пиджак, брюки, туфли, в беглом досмотре пробежались по
карманам и остановились там, где лежала записная книжка Куницера со всеми его
адресочками, телефончиками, со стишком и с формулой, записанной в сортире, с
формулой, у которой были контуры птицы, с контурами гениальной формулы.
– Спички есть? – растерянно спросил Аристарх
Аполлинариевич.
Гардеробщик, довольный его унижением, взялся за газету со
словами:
– Да, дисциплинка тут явно хромает.
тот яркий плотный снег
и солнце в коридорах
пустой урок пинок
эй Толька фон Штейнбок
иди тебя там ждут
под теми ЧТО НЕ ПЬЮТ
горняк моряк доярка и ваня-вертухай
и черное пятно на солнечном снегу
машина марки «ЭМ»
иди быстрее Толик
машина видишь ждет, а Сидоров, прыщавый гнилозубый все
прыгал по партам на манер Читы с диким воплем «зачесалося муде, непременно быть
беде», пока и он не затих, глядя вслед уходящему в глубину коридора фон
Штейнбоку.
А.А. Куницер повел себя крайне странно. Он подошел к
гардеробщику и вырвал у него из рук газету.
– Я вам не молодой человек, а заведующий лабораторией
номер четыре, – донесся до него его собственный голос, звенящий, право же,
неподдельным возмущением, – я доктор наук, член-корреспондент Академии,
гонорис кауза Оксфордского университета, заместитель председателя месткома,
кандидат в члены партии, член ученого совета, и не ваше дело судить о
дисциплине в нашей шараге!
