Выпалив все это, Куницер заметил, что гардеробщик стоит
навытяжку с почти закрытыми глазами и подрагивающим пятнистым зобом.
– И не смейте читать газеты в служебное время! –
рявкнул обладатель стольких титулов.
– Что же мне делать, если все уже повесились? –
Гардеробщик, тяжко дыша, извлек огромный носовой платок, слегка заскорузлый по
краям, и прикрыл им свой рот.
– Следите за пальто! – скомандовал Куницер. –
Бдительно и четко охраняйте собственность личного состава. Ясно?
– Так точно!
– Но по карманам не рыскать! Понятно?
– Так точно!
«А не спросить ли мне его фамилию? – подумал
Куницер. – Ведь я же помню ТУ фамилию, да и морду помню, я его узнал…
нет-нет, этого уже много для сегодняшнего дня, а до вечера еще далеко… Это не
тот. Тот сейчас, должно быть, в генеральском чине, он не может быть в
гардеробной. Конечно, и этот один из них, один из той сталинской мрази… их
вокруг тысячи, заплечных дел мастеров… заплечного дела профессор на заслуженном
отдыхе…»
Куницера вдруг замутило то ли еще с похмелья, то ли от
гадливости, и он еле успел дойти до туалета и запереться в кабинке.
Боже, Боже, есть ли конец одиночеству? Ведь даже тогда, в ту
весну, когда невская слякоть просачивалась сквозь стертые подошвы, в ту
двадцать четвертую весну жизни, когда романтическим онанистом я бродил среди
молчащих памятников «серебряного века» и читал призывы вступать в ряды доноров
и думал о донорах Будапешта, даже тогда, безденежный и брошенный в ночь
наводнения на Аптекарском острове, я был не одинок и чувствовал за своей спиной
мать-Европу, и она не оставляла меня, юношу-европейца, и была она, ночная,
велика и молчала. Где ты?
Пока почтенного членкора выворачивало, из записной его
книжки в голову просочилась заветная формула, а из головы спроецировалась на
кафель и теперь дрожала на нем массивная и крутобедрая, то ли индюк, то ли
птица-феникс. Куницер выскочил из туалета, таща ее за хвост. Она покряхтывала,
пока он несся по коридору в свою лабораторию. Встречные шарахались.
– Осторожнее, братцы, гений летит! Наверно, новую
формулу тащит в свой гадюшник!
Так он и ввалился в лабораторию. Ребята его, ошалевшие от
преферанса, козла, морского боя и «Литературной газеты», расхохотались – опять,
мол, чиф с новой птичкой!
Что-то в лаборатории шипело: то ли лазеры работали, то ли
жарилась колбаса, сказать трудно. Не глядя на халтурщиков. Кун начал
перерисовывать свою формулу на доску. Теперь он уже не стыдился за нее, потому
что хвост ее уже не напоминал размочаленный веник, а торчал в северо-восточный
угол доски, как фаллос на полувзводе.
Через полчаса кто-то, добрая душа, сунул ему бутылку пива.
Формула, стальная птица, усмиренная, уже дрожала на доске,
чуть-чуть позванивая перьями, слегка кося на всю банду агатовым глазом. Клокоча
пивом, Кун отлакировал ей копытца, отошел в сторону и сел в углу на ящик.
Халтурщики приступили к обсуждению. В лаборатории разрывался телефон, должно
быть, Министерство обороны уже пронюхало об открытии. Никто, однако, трубки не
снимал – сами приползут, если надо.
– Але, чиф, а можно ей под сраку дулю подвесить? –
донесся до Куна голос любимого ученика, нахального Маламедова.
– Руки оторву! – рявкнул Кун и то ли заснул, то ли
потерял сознание – словом, «отключился».
Очнулся я на улице. Мимо стайками бежали лаборантки,
машинистки, ассистентки, невинные жертвы столицы. Пахло снегом, как на горном
перевале. Реклама ВДНХ шипела над перекрестком своим раскаленным аргоном. Из
Шереметьевского аэропорта под эскортом грязных самосвалов катила
дипломатическая «Импала». На заднем сиденье клевал носом как всегда бухой мой
кореш, профессор-кремлинолог Патрик Тандерджет. Я подходил к метро.
В метро. Гул. Шлепанье подошв. Брехня. Смех. Лай. Смехолай.
Голос книготорговца: новое о происках мирового сионизма! Естественно, первый
покупатель – евреи. Советский евреи. Умный усталый хитрющий трудящийся еврей.
Умный усталый хитрющий патриотически настроенный трудящийся еврей-специалист по
космосу, по скрипке, по экономике, секретнейший по шахматам тренер коренного
населения.
Наблюдения над евреем прекратились: закрыт двумя задницами,
придавлен третьей. Осел, езжу в метро, а «Запорожец» гниет под забором.
Следующее подземное впечатление – маринованная вода, точнее,
газировка с облачком сиропа, похожим на оборонительные выделения каракатицы.
Гад проклятый, куда завалился? Минуту или больше я искал по
карманам утренний пятачок. Неужели новый гардеробщик стянул? Вот тебе и
генеральская внешность. Внешность бывает обманчива, всю жизнь слышишь эту
премудрость, пора бы уже усвоить к сорока-то годам. Стянул – ясно. Завтра же
поставлю вопрос о краже на ученом совете и передам дело в партком, а копию в ЦК
профсоюза инвалидов. Пусть разберутся, за что им деньги ПЛОТЯТ.
А вдруг недоразумение, несправедливость? Кажется, я что-то
ел сегодня в буфете. Конечно же, брал винегрет за шесть копеек и платил медью
без сдачи, большой монетой и маленькой. Да вот ведь и маринованную воду я пил
за пять копеек. Отчетливо помню, с каким трудом запихивал пятак в трехкопеечную
щель. Да, хорошо, что разобрался, у невинного человека могли быть страшные
неприятности. Короче говоря, нечего дурака валять, никого он тебе не
напоминает, этот гардеробщик. Жлоб как жлоб, ничего особенного. Все у тебя в
порядке, и день прошел не без пользы, а кое в чем были даже удивительные
достижения.
Весело и бодро насвистывая, сокрушительный удачливый мужчина
подошел к длинному ряду подмигивающих меняльных аппаратов.
Вот она, цивилизация! В 1913 году в царской России не было
ни одного меняльного аппарата, сейчас на одной только нашей станции
четырнадцать меняльных аппаратов. Выбирай, какой хочешь!
Я посмотрел внимательно на всю вереницу и вдруг обнаружил,
что выбора нет. ИЗ всех этих четырнадцати автоматов ОДИН не мигал, а смотрел на
меня плоским зеленым глазом, и вот именно к нему я должен был направить стопы,
потому что это и был Их благородие, член подземного бюро.
Покорно, забыв уже обо всем на свете, о родине и о просторах
Вселенной, о детстве и о любви, забыв и предав уже мать мою, спящую Европу, я
подошел и вложил в пасть автомату – э, нет, не пятиалтынный, все-таки словчил в
последний миг, такова человеческая природа, и потому мы неистребимы! –
вложил ему в пасть гривенник. Оно презрительно зарычала, потом возник тихий, но
нарастающий гул, и я стоял, приговоренный еще не ведая к чему, и ждал, и Отче
наш иже еси на небесах да святится имя Твое… На ладонь мою из железной утробы
вывалились три пятака.
– Три? – спросил я.
– Три, – ответила она.
